Сказать – не сказать… (сборник)
Шрифт:
– А нельзя судье сунуть? – спросила мать.
– Нельзя… – Витя покачал головой. – Я уже к нему ездил. Они решили сделать показательный процесс. Чтобы другим урок.
Все замолчали, сочувствуя Вите. Понимали, что его аргументы против соседки будут неубедительны для правосудия. Тесть получит на полную катушку, у Витиной жены будет глубокое горе, и это, конечно же, отразится и на самом Вите, который абсолютно ни в чем не виноват.
– Ну ладно! – Он встал и аккуратно свернул Стокгольмское воззвание. – У меня еще четыре деревни!
– А можно и я с вами? – вдруг спросила Катя.
– Зачем? –
– А мне интересно.
Катя жила здесь уже вторую неделю и устала от отсутствия впечатлений. Ей хотелось посмотреть окрестные деревни.
– А чего? Поехали! – оживился Витя. – Только сапоги резиновые надо надеть.
Катя юркнула в избу, быстро надела джинсы и резиновые сапоги. Джинсы она завернула по колено, по последней моде, которая называется «диверсантка». Джинсы были заграничные, перекупленные втридорога. Мать относилась к ним не объективно, как они того заслуживали, а по количеству затраченных рублей. И когда Катя появилась на крыльце, матери стало жаль, что она готова трепать такую дорогую вещь по захолустным дорогам, да еще с таким малоинтеллигентным Витей.
Она смерила Катю глазами, как бы говоря: «Ну вот, я же говорила, что ты непутевая…»
Витя Павлов осторожно перегнул воззвание и приспособил его перед собой на мотоцикле.
Катя села на заднее сиденье и обхватила Витю поперек живота. Он выжал педаль. Мотоцикл взревел и сорвался с места.
Мать и Ника стояли с опущенными руками, смотрели вслед с таким сиротливым, растерянным видом, будто она бросает их, отрекшись от родства, и уезжает навсегда.
Кате на секунду стало жарко глазам от любви к ним и от чувства виноватости, дескать, вот она живет, а они – прозябают. Но она задавила в себе это чувство, потому что ветер бил в лицо, жизнь рвала вперед и надо было прятать лицо, чтобы по нему не хлестали ветки.
А вдоль дороги росла земляника – так, будто кто-то до Вити проехал здесь на мотоцикле, волоча за собой кисть, щедро обмазанную красной краской.
Деревня называлась Сережино. Мотоцикл подъехал и остановился возле фермы.
Катя никогда прежде не бывала на ферме и вошла в нее с некоторой оторопью, как в театр.
Здесь оказалось гораздо чище, чем она себе представляла. По сторонам в стойлах стояли коровы и жевали с сомкнутыми челюстями. Изо всего разнообразия флоры и фауны Катя больше всего на свете любила цветущие яблони и коров. Их доброта, покорность, большеглазость, полное отсутствие движения мысли – все это создавало ощущение покоя и надежности, которого так не хватало в людях.
Доярок было две – Лида и Фрося. Увидев, что Катя появилась в сопровождении инструктора райкома, они решили, что Катя – тоже районное начальство. Они бросили доить, подскочили к Кате и сразу закричали, громко и напористо. В их интонациях были перемешаны гнев, обида и жажда справедливости.
Причина гнева состояла в том, что вчера они надоили семьдесят ведер, а машина не пришла за молоком и все молоко прокисло. И с кого теперь будут вычитать эти деньги: с них, доярок, с шофера, который черт его знает где задержался, или с председателя колхоза, который, возможно, не дал машину шоферу?
– А у вас доильные аппараты есть? – спросила Катя.
– Есть, – ответила Фрося. – Но коровушки их не любят.
Она так и сказала: «коровушки». Катя оглянулась на коровушек. Не переставая жевать, они подняли на нее томный взор, как бы подтвердили: «Нет, не любим», – и медленно сморгнули прямыми ресницами. Катя с сочувствием смотрела на женщин. Лиза была активная, краснолицая, хорошей комплекции, и чувствовалось, что семьдесят ведер если и не идут ей на пользу, то во всяком случае – не во вред. «Наверное, потому, что она пьет парное молоко», – подумала Катя. Тем не менее тот факт, что машина не пришла, было сущее безобразие. Катя повернулась и строго посмотрела на Витю Павлова, будто и в самом деле была его начальством.
– Подпишите Стокгольмское воззвание! – бодро сказал Витя и развернул свой лист.
Доярки с удивлением посмотрели на нарядный лист. Лиза спросила:
– А что это такое?
– Чтобы войны не было, – объяснил Витя.
– A-а… Это давай!
Лиза вытерла руки марлечкой. Взяла у Вити шариковую ручку и, посерьезнев лицом, поставила свою подпись и, склонив голову, посмотрела, как она выглядит в общем ряду.
Фрося тоже подошла и расписалась – приобщилась к общему делу.
– А что, весь район подписывает? – догадалась Лиза, глядя на разнообразное обилие подписей.
– Вся планета, – сказал Витя.
– Надо же… А потом куда?
– В Белый дом.
После такого важного и торжественного акта уже не хотелось требовать что-то для себя, а хотелось отойти душой и делать добро.
– А хотите, мы вам быка покажем? – предложила Фрося.
Бык стоял в отдельном закутке, прикованный к стене толстой цепью. В его носу было продето кольцо.
Это был не зверь, а какой-то адов сгусток, с широкой головищей, от которой сразу без шеи мощно начиналось и дальше шло на конус его тело. Катя поразилась, насколько отличается бык от коровы.
Бык забеспокоился и покосился на Катю. В его громадном покрасневшем глазу черным пламенем полыхала ненависть.
– Он чужих не любит… Бубнит… – сказала Лиза.
– А вы его с цепи спускаете? – спросила Катя.
– Не. Он озорной. В прошлом месяце за Васькой-шофером погнался, в баню его загнал… А как кровь достал, так и вовсе…
– Кто кровь достал? – не поняла Катя.
– Бык.
– Откуда?
– А из Васьки…
Катя поторопилась выйти из коровника. Ненависть быка распространялась на несколько метров вокруг, и было неприятно стоять в этом облаке ненависти.
Витя вышел следом.
– Вы меня тут подождите, – попросил он. – Я щас избы обойду и за вами приеду.
Катя отошла от коровника, села на свежесрезанные бревна и стала ждать.
Деревня Сережино чем-то была похожа на Яновищи и чем-то от нее отличалась. Как и люди. Один человек чем-то похож на другого: голова, руки, ноги, – и вместе с тем это совершенно другой человек.
Здесь не было озера, но деревня стояла высоко, и было такое раздолье глазу, такое разнообразие зеленых красок, от нежно-салатного до темно-зеленого, почти черного, что хоть бери и рисуй.