Сказать почти то же самое. Опыты о переводе

Эко Умберто

Da quel momento la Signora fu per lui Lilia, e come Lilia le dedicava amorosi versi, che poi subito distruggeva temendo che fossero impari omaggio: Oh dolcissima Lilia, / a pena colsi un fior, che ti perdei! / Sdegno ch’io ti riveggi? / Io ti seguo e tu fuggi, / io ti parlo e tu taci… Ma non le parlava se non con lo sguardo, pieno di litigioso amore, poich'e pi`u si ama e pi`u si `e inclini al rancore, provando brividi di fuoco freddo, eccitato d’egra salute, con l’animo ilare come una piuma di piombo, travolto da quei cari effetti d’amore senza affetto; e continuava a scrivere lettere che inviava senza firma alla Signora, e versi per Lilia, che tratteneva gelosamente per s'e e rileggeva ogni giorno.

Scrivendo (e non inviando), Lilia, Lilia, ove sei? ove t’ascondi? / Lilia fulgor del cielo / venisti in un baleno / a ferire, a sparire, moltiplicava le sue presenze. Seguendola di notte mentre rincasava con la sua cameriera (per le pi`u cupe selve, / per le pi`u cupe calli, / godr`o pur di seguire, ancorch'e invano / del leggiadretto pi'e Forme fugaci…), aveva scoperto dove abitava.

[С

того времени Госпожою была для него Лилия, и именно как Лилии посвящал он ей любовные вирши, каковые затем немедленно уничтожал, опасаясь, что будут они подношением недостойным. О Лилия благоуханна! / Цветок сорвав, тебя утратил я нежданно. / Себя мне видеть подлым мнишь? / Слежу тебя, а ты бежишь; / Реку к тебе, а ты молчишь… Обаче беседовал он с нею токмо взором, придирчивой любови исполненным, поелику чем сильнее любят, тем более ко злопамятству склоняются; и трясся в приступах хладного огня, хилым здоровьем возбуждаемого, с душою легкою, как пудовая пушинка, прочь уносимый во власти любви без ответныя страсти; и по-прежнему писал письма, каковые отправлял без подписи Госпоже, а такожде вирши для Лилии, каковые ревниво удерживал у себя и перечитывал что ни день.

Писал он (не отправляя). О Лилия, куда, куда сокрылась ты? / O Лилия, небесная зарница! / Явилась, будто молния, / Сражая, исчезая, тем самым образы ее приумножая. Идя за нею следом ночью, когда возвращалась она домой с камеристкою (пролесками глухими, / проулками глухими / преследовать был рад, пускай и понапрасну, / обыденны следы легкобегущей ножки), обнаружил он, где она жила.]

Уивер в английском переводе использует лексику и орфографию XVII в., но при этом стремится почти буквально перевести стихи оригинала. Возможно, дистанция между «концептизмом» итальянского барокко и английской поэзией той эпохи столь велика, что не позволяет прибегать к контаминациям:

From that moment on the Lady was for him Lilia, and it was to Lilia that he dedicated amorous verses, which he promptly destroyed, fearing they were an inadequate tribute: Ah sweetest Lilia / hardly had I plucked a flower when I lost it! / Do you scorn to see me? / I pursue you and you flee / I speak to you and you are mute (…)

Lilia, Lilia, where are thou? Where dost you hide? Lilia, splendor of Heaven, an instant in thy presence / and I was wounded, as thou didst vanish… (Weaver)

[† С того времени Госпожой была для него Лилия, и именно Лилии посвящал он любовные стихи, которые тут же уничтожал, боясь, что будут они неуместным подношением: Ахъ Лилiя, сладчайша вс

хъ! / Едва сорвавъ цв

токъ, его я вмигъ утратилъ. / Узр

тъ меня ты не желаешь? / Сл

жу тебя, ты уб

гаешь; / Къ теб

реку, а ты н

м

ешь… (…)

Куда сокрылась ты, о Лилiя, скажи? / Ахъ Лилiя, Небесъ ты молнiя: съ тобою / лишь мигъ – и я сраженъ, / а ты уже ищезла… (англ., Уивер)]

Иным было решение переводчицы на испанский Элены Лосано, в распоряжении которой была испанская литература Siglo de Ого [111] ^*, во многом сходная с итальянским «концептизмом». Как говорит сама переводчица в очерке, где рассказывает о своем опыте (Lozano 2001), «Образцовый Читатель “Острова”, как и всего Эко в целом, – это читатель, наделенный вкусом к открытию, для которого неиссякающим источником наслаждения служит опознание источников. Построение идеального читателя перевода было бы невозможно без использования текстов Золотого века».

111

* Золотой век (исп.).

Поэтому Лосано предпочла переработку. В отрывке, который, подобно этому, выражает неподвластный разуму любовный пыл, было не так уж важно, что в действительности говорит любящий; важно было, чтобы он говорил, прибегая к любовным выражениям Золотого века. «Отбор текстов производился с учетом того, что в данную эпоху переводы в основе своей делались как пересоздание оригинала: выделяли некое функциональное ядро (будь то содержание или форма), которое затем развивали на свой лад. В нашем случае изотопиями, имеющими важное значение, были следующие: отождествление Лилии с цветком, ускользание возлюбленной и ее мучительное преследование. И с помощью Эрреры и Гонгоры-младшего, с некоторыми вкраплениями из Гарсиласо { 63} , я воплотила свой замысел в жизнь».

63

Эррера (Herrera), Фернандо де (1534–1597). Исп. поэт, основатель «Севильской школы».

Гонгора-и-Арготе (Gоngora у Argote), Луис де (1561–1627). Один из зачинателей гонгоризма, «темного стиля» исп. поэзии. Строка из его поэмы «Уединения» (Las soledades, 1613) используется в испанском

переводе романа Эко «Маятник Фуко» (см. с. 182).

Гарсиласо де ла Вега (Garcilaso de la Vega, 1503–1536). Исп. поэт, воин и дипломат.

Итак, перевод Лосано гласит:

Desde ese momento, la Se~nora fue para 'el Lilia, y como Lilia dedicаbale amorosos versos, que luego destru'ia inmediatamente temiendo que fueran desiguales homenajes: !Huyendo vas Lilia de m'i, / oh t'u, cuyo nombre ahora / y siempre es ermosa flor / fragrant'isimo esplendor / del cabello de la Aurora!.. Pero no le hablaba, sino con la mirada, lleno de litigioso amor, pues que mаs se ama y mаs se es propenso al rencor, experimentando calofr'ios de fuego fr'io excitado por flaca salud, con el аnimo jovial como pluma de plomo, arrollado por aquellos queridos efectos de amor sin afecto; y segu'ia escribiendo cartas que enviaba sin firma a la Se~nora, y versos para Lilia, que guardaba celosamente para s'i y rele'ia cada d'ia.

Escribiendo (y no enviando) Lilia, Lilia, vida m'ia / ?Ad'onde estas? ?A d'o ascondes / de mi vista tu belleza? / ?O por qu'e no, di, respondes / a la voz de mi tristeza?, multiplicaba sus presencias. Sigui'endola de noche, mientras volv'ia a casa con su doncella (Voy siguiendo la fuerza de mi hado / por este campo est'eril y ascendido…), hab'ia descubierto dоnde viv'ia. (Lozano)

[† С этого времени Госпожой была для него Лилия, и как Лилии посвящал он ей любовные стихи, каковые затем немедленно уничтожал, боясь, как бы не оказались они недостойной данью. Бежишь ты, Лилия, меня! / О ты, чье имя будет впору / тебе всегда: прекрасный цвет / и преблагоуханный свет / волос самой Авроры!.. Однако говорил он с нею лишь взором, полным придирчивой любви, ибо чем сильнее любят, тем больше склоняются ко злопамятству; и был снедаем хладным огнем, хилым здоровьем возбуждаемым, с душою радостной, словно свинцовое перо, разбитый той сладостной властью любви без ответныя страсти; и по-прежнему писал письма, каковые отправлял без подписи Госпоже, и стихи для Лилии, которые ревниво сохранял у себя и каждый день перечитывал.

Он писал (не отправляя): О Лилия, ты жизнь моя! / Куда пропала? Где скрываешь / От глаз моих красу свою? / О, почему не отвечаешь / На песню скорбную мою? тем самым ее наличие умножая. Следуя за нею ночью, когда она возвращалась домой со своей камеристкой (Иду покорно вслед своей судьбине / Сокрытым от людей., бесплодным полем), он обнаружил, где она жила. (исп., Лосано)]

В данном случае переработка предстает актом верности: я считаю, что перевод Лосано производит в точности то же впечатление, произвести которое стремился оригинал. Правда, искушенный читатель мог бы отметить, что отсылки делаются к испанской поэзии, а не к итальянской. Но, с одной стороны, события разворачиваются в период испанского господства в той части Италии, где они разворачиваются; с другой стороны, переводчица замечает, что «материал использовался с тем условием, чтобы он был мало знаком». Наконец, Лосано тоже пользуется техникой коллажа. Поэтому испанским читателям трудно было точно отождествить источники: их скорее подводили к тому, чтобы «вдыхать» некую атмосферу. А именно этого я и хотел добиться по-итальянски.

* * *

Самым интересным случаем частичной переработки, а для меня и самым удивительным, стал перевод первой главы моего «Баудолино». Там я изобрел некий псевдопьемонтский язык, на котором писал почти неграмотный парнишка, живший в XII в., то есть в эпоху, от которой у нас нет документов на итальянском языке – по крайней мере, из той местности.

Филологических намерений у меня не было – хотя, написав этот текст почти в один присест, прислушиваясь к некоторым отголоскам моего детства и к отдельным диалектным выражениям тех мест, где я родился, до этого я по меньшей мере три года рылся во всех, каких только мог, исторических и этимологических словарях, чтобы избежать, по крайней мере, бросающихся в глаза анахронизмов, и сразу заметил, что у некоторых непристойных диалектных выражений, использующихся и по сей день, корни лангобардские, и потому я мог предположить, что они тем или иным образом перешли в неопределенный паданский диалект той эпохи. Разумеется, я уведомил переводчиков о том, что им надлежит воссоздать некую аналогичную лингвистическую ситуацию, но при этом мне было ясно, что проблема будет меняться от одной страны к другой. В ту же самую эпоху в Англии говорили на Middle English (среднеанглийском), который был бы, однако, непонятен нашему англоязычному современнику, во Франции уже была поэзия на языке «ок» и языке «ойль», в Испании уже был создан «Сид»… { 64}

64

Язык «ок» (langue d’oc). Окситанский (старопровансальский) язык, на котором писали трубадуры. В северной же Франции (прежде всего в Пикардии), где сложилась поэзия труверов, говорили на языке «ойль» (langue d’oil).

«Сид». Исп. эпич. поэма «Песнь о моем Сиде» (El cantar de m'io Cid, ок. 1140 г.), сохранилась в рукописи от 1307 г.