«Сказать все…»: избранные статьи по русской истории, культуре и литературе XVIII–XX веков

Эти два имени – Марк Блок и Анри Пиренн – возникли здесь не случайно. Натан Яковлевич

Эйдельман уверенно одобрил бы их присутствие, их соседство с его именем.

Марк Блок, «Апологию истории» которого Эйдельман знал и высоко ценил, ветеран двух мировых войн, герой французского Сопротивления, погибший в гестапо, остро ощущал единство прошлого и настоящего. Настолько остро, что не мог уклониться от вызова истории. Хотя имел такую возможность.

В той главе, в которой речь идет о Пиренне, названной «Понять прошедшее с помощью настоящего», он писал: «Незнание прошлого неизбежно приводит к непониманию настоящего. Но, пожалуй, столь же тщетны попытки понять прошлое, если не представляешь настоящего» 1 .

Он жил в едином историческом пространстве. Свойство, в высшей степени присущее Эйдельману.

Анри Пиренн, крупнейший бельгийский историк, в главных своих трудах – «Магомет и Карл Великий» и в «Истории Бельгии», два тома которой, посвященные Нидерландской революции, были изданы на русском языке в 1937 году, являют тот тип историографии, который, как мы увидим, был близок Эйдельману, – это история людей, а не событий и явлений.

Эйдельман менее всего был «антикваром», как и Марк Блок, он естественно существовал в живом историческом потоке, вступая в человеческие отношения с персонажами своего обширного исследования, воспринимая их скорее как собеседников, чем как объект научного анатомирования.

Некогда, в небольшом эссе, посвященном Эйдельману, я писал: «Есть два типа историков. Одни говорят об истории. Другие говорят с историей. Это не качественная оценка. Это – констатация. Эйдельман говорил с историей так же расположенно, открыто и бурно, как разговаривал с друзьями. Он был исследователь-собеседник. Из тех, кто разговаривает с богами, а не только вопрошает. Методологические принципы историка зависят в не меньшей степени от его человеческой натуры, чем от научной школы. <…> Принцип „собеседничества“ в осознании истории – это живое взаимодействие сознаний: сближение, отталкивание, как угодно, но – живое, с ощущением союзника ли, оппонента ли как собеседника, а не как предмета дружелюбной или враждебной научной вивисекции» 2 .

Особенность предлагаемой читателю книги в том, что она в значительной части состоит из работ, публиковавшихся в разное время в периодике, и отличается от монографических изданий Эйдельмана естественным разнообразием сюжетов.

Исключение составляет последняя большая работа – «Революция сверху в России», вышедшая в год смерти своего автора отдельным изданием.

Книга включает три раздела.

Первый – пять статей о Пушкине. Второй, под условным названием «19-й век». И третий – «История и современность» – «Революция сверху в России».

При кажущемся разнообразии тем книга,

как мы увидим, являет собой единую систему, скрепленную пересечением судеб, перекличкой идей, методом исследования материала.

Метод декларирован первой статьей – «Две тетради. Заметки пушкиниста». Это единственная статья в книге, которую с достаточным основанием можно назвать литературоведческой. Здесь Эйдельман победительно демонстрирует свое искусство выявления смысла разорванных текстов – черновиков, путем установления трудноуловимых связей, путем сопоставления отрывков, казалось бы, исключающих родство между собой. Он демонстрирует искусство сопоставления вариантов, не желающих, на первый взгляд, складываться в органичную картину. Он демонстрирует уникальное умение охватить взглядом пространство, заполненное разнородными набросками, и превращать его в историческое полотно. Это пространство – две «болдинские тетради» 1833 года, которым были присвоены архивные номера 2373 и 2374.

Эйдельман берется за дело безнадежное. «…Стоит ли говорить, как изучены, тысячекратно прочитаны болдинские тетради… И все же мы приглашаем… Приглашаем всего к нескольким листам, к нескольким мелочам».

Разумеется, эти «мелочи» плотно встроены в общий болдинский контекст.

И далее: «То, что принято называть „психологией творчества“, большей частью неуловимо, непостижимо, но иногда вдруг, следуя за частностью, подробностью, попадаем в такие глубины, откуда дай бог выбраться, где „мысль изреченная есть ложь…“».

И в результате из анализа этих «мелочей» возникает грандиозная картина не просто мощных замыслов, но судьбы России, а затем и горький абрис собственной судьбы Пушкина.

«Начав с частностей, черновиков, датировок и тому подобного, мы, кажется, коснулись вещей важнейших: пугачевская война и крестьянские, холерные бунты начала 1830-х годов; страшный крах той цивилизации, где была молода старая графиня, и загадка нынешнего мира, которым пытается овладеть Германн. <…> Космические вихри вьются над тетрадью 2373 и ее несохранившимися страницами, где скорее всего находились все черновики „Пиковой дамы“, трагические мотивы для поэта, может, самые мучительные, и в соседней, 2374-й».

Уже мелькнул среди этих «космических вихрей» один из важнейших сквозных героев книги – Карамзин, и встал в полный рост другой не менее важный для всей творческой работы Эйдельмана (хотя монографического исследования о нем и нет) – император Петр Великий.

Вторая часть статьи – история драматических отношений двух гениев – Пушкина и Мицкевича. Верный избранному приему, Эйдельман отталкивается от двух примечаний к «Медному всаднику» – на первый взгляд вполне частных.

«О том, что отношения двух гениев, русского и польского, были важнейшим событием в предыстории „Медного всадника“, известно давно, написано немало… Но и сегодня, начав размышлять над несколькими строчками примечаний, можно, кажется, приблизиться к „предметам сокровенным…“».

Что же для Эйдельмана видится «предметами сокровенными»?

То, что образует грозное единство личной судьбы и безжалостного потока истории. «История не щадит человеческой личности и даже не замечает ее», – печально констатировал Бердяев в «Самопознании», философской автобиографии. Безжалостность истории была внятна и Пушкину, и Эйдельману. Но для них история не была неким абстрактным процессом. Она была для них ярко персонифицирована. Эйдельман говорит о «Полтаве», что «в этой поэме личное, частное уже раздавлено, перемолото историческими жерновами». Однако жернова эти приводит в движение исключительно человеческая воля, и любимая пушкинская формула – «сила вещей» – для них отнюдь не безлика.