Скажи изюм
Шрифт:
Любопытно, что Васюша Штурмин приехал в Москву уже ко всеоружии самых последних идей фотографического авангарда. Каким образом эти идеи проникли в район сектора Борисов, остается загадкой.
Однако главным в работах Штурмина были, по мнению «изюмовцев», не реалистические наблюдения и не знакомство с авангардистскими идеями, а нечто, отличавшее настоящего фотографа от «фотилы», который ведь тоже может и идей нахвататься, и реализмом нажраться, благо его на родине социализма хоть отбавляй. Поди определи это «нечто», разводил руками Слава Герман, поди назови это словами. Для удобства будем считать это «проницающей иронией», о'кей, сказано много и ничего.
Герман, Древесный, Огородников, Трубецкой, Казан-заде и другие «шестидесятники» очень были вдохновлены появлением и кучкованием вокруг альбома «новой молодежи». Еще несколько лет назад им казалось,
Вот так за несколько лет до начинающихся в следующей главе событий сложилась группа фотографических бунтарей, о которых лучше не скажешь, как словами автора нашего эпиграфа: «…узок круг их действий, страшно далеки они от народа»…
Ах, Арбат
I
Раз в неделю капитан Сканщин навещал свою дорогую подругу Викторию Гурьевну Казаченкову. Любопытно все-таки, почему раз в неделю, когда по гигиеническим соображениям таких дам следует посещать два раза в неделю? Эта идея иногда смущала Владимира. Конечно же, он получал от старшей подруги больше, чем давал. В принципе, хотелось бы расширения графика, однако сам поставить этот вопрос он не решался: инициатива всегда должна исходить от более опытных товарищей. Обидно было также, что и время свиданий частенько лимитировалось – хотелось больше охватить разных сложных вопросов, с которыми приходилось сталкиваться по долгу службы.
Почему так зачастую получается, дорогая, вздыхал Владимир, что большие мастера искусства утрачивают восхищение коммунизмом? Ведь, по сути дела, больше ничего от них и не требуется. Оцени коммунизм по достоинству, а дальше – твори, выдумывай, строй, что хочешь…
Хотите знать? Коммунизм устарел, вышел из моды, безапелляционно заявляла Виктория Гурьевна, вылезая из колготок и делая резкие разминочные движения тазом.
– Давайте, давайте, Владимир! У меня сегодня полный цейтнот – премьера в театре Станиславского. Ну-с, начинайте!
Неужели уж устарел, маялся после полового акта Сканщин. А все ш таки овладевает ведь умами… «Дорогая» уже одевалась.
– Уходя, Володечка, не забудьте – для вас на буфете пакет – один кэгэ грецких орехов. Сто, сто пятьдесят граммов ежедневно!
– А вот скажите, дорогая, – вяло вспоминал капитан задание генерала, – скажите, пожалуйста, по вашим наблюдениям, у Максима Петровича гомосексуальных наклонностей не отмечалось?
– Эх вы, сыщик! – «Дорогая» уже с порога обливала презрением.
Володя долго еще маячил с голой жопой на широченной тахте, рассматривал на стенах портреты родственников Виктории Гурьевны, какая благородная интеллигенция, потом вытягивал с полки над головой что-нибудь запрещенное, Бердяев, там, или Лев Шестов, такие книги у «Дорогой» еще в давние времена, после раздела имущества с Огородниковым, завелись, читал, страницы ножичком слоновой кости разделял, кряхтел, охал: неужто уж коммунизм – враг культуры, как-то нелепо получается…
II
За несколько дней до заседания правления Московской фотографической организации, на котором предстояло общественное выпускание кишок из альбома «Скажи изюм!», Максим у себя в мастерской на Хлебном проявлял заграничные пленки. Умудрился даже забыть о правлении. Запад появлялся из мрака эмульсии, словно неведомая страна, где он никогда не бывал, будто бы кто-то другой снимал, будто бы некий вьюноша там бродил, а не собственной персоной сорокалетний беглец.
Вдруг начались звонки в дверь, и в мастерскую стали вваливаться «изюмовцы»: надо поговорить! За четверть часа явилось больше двадцати «рыл». Сговорились, что ли? Пришлось откладывать работу, вытаскивать все спиртное, что оказалось в доме. Позвонил Насте на Гагаринскую: привези растворимого кофе, тут такая кодла навалила к вождю! А чего они хотят от вождя? Не знаю, скорее всего, письмо Брежневу хотят написать. Шутишь? Шучу, конечно.
Оказалось – шутка в руку. Венечка Пробкин, облизывая ярко-красные губы и потирая траченные морозцем уши, высказался как бы за всех. Оказывается, с утра по телефончикам прошла вот такая идейка – написать на высочайшее имя, объяснить чистые намерения фотографов, озабоченных одним лишь предметом – развитием советского фотоискусства, пожаловаться на союз и на гада Клезмецова, который, карьерист, применяет тактику запугивания, выкручивания рук. Ну, в общем, народ считает, что это ловкий ход, вообще-то, а, Макс? Партия думает, что мы враги, а мы у нее защиты просим: подайте, так сказать, ленинских принципов. Вот только народ не знает, как ты на это отреагируешь?
А я-то что? Огородников, находясь в середине свободного пространства, пожал плечами. Он старался не встретиться ни с кем глазами, но куда бы ни поворачивался, всюду натыкался на выжидательные напряженные взгляды друзей. Вроде бы предполагается, что у него отдельные «намерения», своя личная позиция. Как все, так и я. Брежневу так Брежневу. У Венечки и рот раскрылся, и патлы обвисли. Что-то все-таки есть в этом Венечке кретиническое. Впрочем, и обо мне, наверное, можно так сказать. Вон там, в дальнем зеркале, отражается сутулый и мрачный ублюдок. Взял гитаренцию, уселся с ногами в любимое кресло. О вернисаже в пельменной «Континент» никто и слова не сказал. Забздели! Письмо Брежневу! Неужто это Венькина идея? Журнал «Советский мяч» дает себя знать? Макс, да что ты надулся, подал голос с подоконника друг Андрюша. В самом деле, старый, вступил Слава, это ведь просто вопрос тактики. А я не против, ребята, совсем не против. Пощипал струнки, попел себе под нос: «Мать моя, давай рыдать, давай охать и стонать, куда, куда тебя пошлют?» Аудитория выжидающе молчала. Ого поднял глаза к потолку. «Ты течешь, как река, странное название»…
Собрались писать бровастому, ну и пишите. Охотно присоединюсь, заодно со всеми. Я, что ли, должен вам писать? Сочи-пять эту пакость? Почему? Почему не Славка, не Андрей, не Георгий Автандилович, в конце концов, как герой восьми республик? Кто это меня лидером здесь назначил, козлом отпущения? «У старушки колдуньи, крючконосой горбуньи, козлик жил светло-серый, молодой, как весна»… Пожалуйста, начинайте, я охотно поддержу, но вот сам начинать ни за что не буду!
Запахло разбродом и упадком. Фотографы бессмысленно попивали водку, коньяк, вермут, то есть то, что дали. Потом всё выпили, а письма писать так и не начали. Собрали по пять рублей, послали на Новый Арбат Васюшу, Олеху и тартусского профессора Юри Ури, чтобы выдавал себя за иностранца. Тут как раз и настоящие иностранцы явились, молодые шакалы пера Люк и Франк. Видно, кто-то им сказал, что группа «Новый фокус» проводит совещание в мастерской своего лидера Огородникова. И место важного события, однако, они застали здесь какую-то дурацкую вечеринку с бренчанием на гитаре, с болтовней по углам. Оживление внес лишь мастер Цукер, пришедший вслед за иностранцами. Он снял богатое тяжелое пальто, построенное еще его отцом в период первых послевоенных пятилеток, и оказался без брюк. Пиджак и галстук присутствовали, левая рука была при часах, правая при массивном перстне с колумбийским рубином, а вот ноги мастера Цукера оказались обтянутыми шерстяными кальсонами. Смутившись поначалу, он затем начал всем объяснять, что в спешке забыл сменить на костюмные брюки вот эти «тренировочные штаны». Чтобы ни у кого сомнений на этот счет не оставалось, мастер Цукер сел в самом центре и небрежно завалил ногу за ногу. Вот видите, говорила его поза, мастер Цукер вовсе не смущен, а раз он не смущен, то, значит, он вовсе и не без брюк пришел на собрание, а просто в «тренировочных штанах».