Скажите Жофике
Шрифт:
Понграц негодовал. Сейчас он прибьет противную девчонку, на этот раз ей так просто не улизнуть. Он тут кормит, холит ее, пустил на постель, где спали раньше его близкие, даже зайца собственноручно поднес, а она, оказывается, такая же бродячая, как и ее сестрица! И куда, спрашивается, собралась? Поди, к тому же Карчи Шерешу? Захотелось, наверное, чтобы он отвез ее туда же, где тощая? Понграц так разозлился, что вспомнил даже, что нашептывала ему Добозиха об этом негодяе Карчи. Кое-как он доковылял до Доры, но ударить не ударил ее. Только выхватил рюкзак и так швырнул его об пол, что две баночки вишен, которые сварила ему Добозиха, подпрыгнули на шкафу.
Дора подняла
– Я не хочу в приют! – сказала она.
Опять голова закружилась. Надо поскорее сесть. Стоит немного поволноваться, как тотчас же начинает кружиться. Эта, конечно, не подбежит, как недотепа, хоть он издохни.
– Я поехала тогда вместе с Вики, – снова заговорила Дора. – Мы добрались до Тахи. А потом я вернулась.
Брови Понграца поползли вверх. Да, он впервые слышит об этом. Если она уехала, то для чего было возвращаться?
– Я здесь родилась, – услыхал он ответ на свой невысказанный вопрос. – Я должна была вернуться. Я здесь родилась.
В такое позднее время он никогда еще не курил. Но сейчас придется достать трубку. Это черномазое чудило уже и ночи его превращает в дни.
– Тогда для чего ты опять туда собралась?
– Я не туда, не за границу, я в деревню.
– А кто у тебя там, в деревне?
– Никого нету.
– Так чего ты там хочешь?
– Работать.
Он стащил с нее красную жакетку, а пока Дора расшнуровывала свои ботинки, запер дверь и, продев в ключ шпагат, повесил его на шею. Пусть теперь попробует удрать от него. Пожалуйста! Может, если хочет, вылезти в окно, перемахнуть через гору угля, а там превратиться в паучка и взбежать по глухой стене в четыре этажа, потом на паутинке спуститься на улицу. Неужели же работать лучше, чем сидеть на всем готовеньком в приюте, где – и она тоже это отлично знает – детей не обижают. Каждому школьнику известно, как хорошо живется ребятам в наших приютах.
– Там очень много народу, а мне бы хотелось жить у кого-нибудь одного, – сказала Дора. В ее глазах блеснули слезы, она с трудом глотнула, и выражение ее лица снова стало непокорным. Да-а-а, это тебе не недотепа, эта уж не станет нюни распускать. Скажите пожалуйста, и сорочку свою упаковала, опять доставай ее.
Больше Понграц не уговаривал Дору спать. И зайца больше не давал ей в руки. Они лежали молча, каждый думал о своем. Старый Пишта – о том, что если человек выйдет из здания школы, то видит церковь, почтовое отделение, фонтан со стирающей девицей да аптеку. Вокруг площади стоит шестнадцать домов. Казалось бы, камень да песок, ан нет: ежели такая малышка, как черномазая, захочет покинуть эту площадь, то площадь начнет взывать к ней человечьим голосом, и она возвращается. Мать не окликнула, а площадь окликнула.
"Дядя Пишта, вы умеете декламировать?" – спросила тогда недотепа. "Я здесь родилась… Там очень много народу, мне бы хотелось жить у кого-нибудь одного…" Когда погибла Эржи, Добозиха тут плакала – в то время она была моложе и ее звали не Добозихой, а Эстер Винце – и все увещевала его: "Вокруг вас, дядя Понграц, море детей, найдете вы себе еще утеху, вот увидите". Море детей, подумал он тогда, а мне хватило бы и одного.
Он подошел к Доре. Она лежала на спине. Когда его пальцы коснулись ее лица, оно было теплым и мокрым от слез.
– Дора!
Выговорил! Чтоб ее крестной мамаше было пусто! Не отвечает, хотя, он знает, она вся превратилась в слух. Так слушает, что аж дрожит вся под одеялом.
– Квартира моя, правда, никуда не годится. Ты жила в ней, сама видишь. Она сырая, и солнце никогда в нее не заглядывает, только на уголь и любуешься тут. Слышишь, что я говорю?
Молчит.
– Ты и меня уже знаешь, я противный старик, не умею по-человечески разговаривать. Неотесанный мужик, с грамотой не в ладах – я попробовал эту, как ее там, вечернюю школу, но меня оттуда "отсеяли", потому как к вечеру я устаю и голова моя не соображает, стар уже. Ну чего уставилась?
Приподнялась в постели, сложила на груди руки и смотрит во все глаза.
– Я и дерусь, бывает, я всегда дрался. И Жофи всыпал, и на других не посмотрю. Со мной не ужиться даже ангелу божьему, ежели, паче чаяния, он спустится сюда ко мне. Так ведь?
Ну и бесстыжая. Уже и полезла к нему, прямо в его кровать, и сразу голову на подушку. Еще и шепчет что-то ему в шею, а он ведь терпеть не может такие телячьи нежности.
– Сейчас же вернись в свою постель, не то задам я тебе перцу!
А она и не думает уходить, вцепилась в него, словно клещами, а он, вместо того чтобы вытряхнуть ее из своей постели, еще разговаривает с ней.
– Завтра пойдем в совет, поняла? Там тебя заставят погарцевать, как лошадь на ярмарке, будут предлагать твою милость разным там бездетным, ты на это не обращай внимания, слышишь? Пойдем прямо в отдел опеки, он тут же, на первом этаже. Если мы вовремя выйдем из дому и я хорошенько соберусь с силами, может, как-нибудь доползу, и я там буду с тобой, слышишь ты, козявка?
И Эржи так же засыпала, быстро, как погружается в воду брошенный камень. Сопит да подушку обнимает. Придется ему опять выползти из постели и доковылять до другой кровати, откуда перелезла к нему черномазая, А то уснуть с кем-нибудь в одной постели он не может ни за какие блага.
Еще не было и половины девятого утра, а Жофи уже мчалась по коридору подвального этажа. Но квартира Понграца оказалась пустой. В дверях торчал ключ, так что она могла войти. У дяди Пишты уже было убрано, только посуду после завтрака не успели помыть: две кружки, блюдечко, ложки и нож лежали, прикрытые, на дне миски. На середине стола Жофика увидела деньги и записку, такую, какую обычно оставляла ей мама. Но эту писал дядя Пишта. Что, сегодня день его рождения? Он просит купить полкурицы? Еще спасибо, что не целую и не живую, а то убивать и потрошить кур она не умеет.
Но куда они делись?
Жофика схватила корзинку, повесила ее на руку и отправилась на рынок. Секей сердито поглядывал на нее из швейцарской. Ишь ты, какая цаца стала, злился он. Здесь нельзя вручить ей эту писанину. На квартиру, видите ли, велено доставить, притом после полудня. Ишь соплячка. Поговаривают, будто Марта Сабо уходит. Вот хорошо! Пускай теперь другими покомандует. Секей сердито облокотился на стол.
Дядя Секей сегодня не в духе. Тетя Добози метет лестницу. Как она пополнела, на ней едва сходится рабочий халат. На дверях, выходящих на площадку, написано: "Дополнительных занятий сегодня не будет". Что с тетей Мартой? Еще никогда не бывало, чтобы ее с утра не оказалось в школе. Впрочем, нет, она здесь. Не больна, значит. Слышится ее голос. Она кричит с лестницы секретарю, что идет в райсовет. Видно, спешит, так и постукивают ее каблуки. Вот Жофика и догнала ее. Да, она идет на рынок, дядя Пишта велел купить полкурицы, а сам куда-то исчез. "Ничего, он скоро придет", – заметила тетя Марта. Ну, если Жофика идет на рынок, то им до райсовета по пути.