Скажите Жофике

Сабо Магда

Вечерело. Вот они, эти прозрачные, длинные летние дни. Пожалуй, и сегодня она поужинает фруктами и простоквашей. Она очень устала. Но чьи это шаги на лестнице? По всей вероятности, кто-то свой, если Секей пропустил в такое время. Может, кто-нибудь из родителей? Но как бы там ни было, она все равно сейчас же уйдет. Если посетителю надо, пусть проводит ее, – здесь, в помещении, душно, они поговорят по дороге, можно будет присесть на площади. Остается закрыть учительскую, и сегодняшний день окончен. Захватив с собой сумку, чтобы долго не объясняться с неурочным посетителем, Марта направилась к выходу, но, открыв дверь, замерла: на пороге стояла Юдит. С ней неудобно разговаривать на площади. Марта снова открыла окна и осталась в учительской.

Вечером, улегшись наконец в постель, Марта

подложила под ноги подушку – от беготни набухли вены и ноги отекли. "Старею", – подумала снова, и стало как-то странно от того, что ей не жаль утраченной молодости. Другие горюют при мысли о приближении старости, а она смеется, радуется тому, что уходят годы. Вот человек совсем-совсем старенький, с прекрасными белоснежными волосами. Он уже не следит с тревогой за тем, что изо дня в день все больше появляется седых волос, на улице не снимает уже своих очков, у него становится все меньше желаний, а те, что есть, разумны и толковы. В сердце совсем погибает чувство зависти, и человек становится таким добрым, таким правдивым, таким бескорыстным, как старый развесистый орех, который ежегодно приносит богатый урожай.

Как это говорил ректор, когда выдавал им дипломы: "Отныне вам надлежит хранить престиж учителя…"

"Мне кажется, я не старалась хранить престижа учителя; собственно говоря, я даже не задумывалась над этим. А он все-таки был. Мне кажется, я не хранила престиж, вообще ничего не хранила. И жизнь свою не хранила. Я только служила".

Юдит наконец помирилась с ней. Что и говорить, у них с Юдит много общего, так же как с этим Халлером, и зеленщицей Мучи, с фармацевтом Риглером, со всеми теми, чьих детей она обучает. Пройдут годы. Все постепенно обретет смысл. Видно, Юдит изменилась. Думая о школе, она уже чувствует себя не королем-изгнанником, а скорее паломницей, готовящейся вступить в обетованную землю. Юдит, в сущности, порядочный человек, к тому же она теперь осознала, в чем ее ошибка, и у нее хватает мужества признать это. А когда она, Марта Сабо, будет совсем-совсем старенькой, ее самоотречение будет полным, и она никогда больше не будет сетовать на то, что Жофика – дочь Юдит, а не ее.

Теперь еще телефон зазвонил! Конечно же, это Хидаш. Хидаш умница, ему ничего не нужно объяснять. Он отлично понял все и, вероятно, догадался, что голубой конверт не всегда был пуст. Он знает и то, почему Дора накричала на Халлера, – все-все знает. Приятно слышать его голос. Но что за скорбный тон? «Спокойной ночи, Йошка, я устала, ложись-ка и ты спать. Что ты там несешь? Ах, тебя интересует, кто на мое место? Да никто, остаюсь я. А ты все еще не выкинул из головы эту глупость? Ну с чего ты взял, что я оставляю школу? Не понимаю, что ты говоришь? На что я способна? Алло! Не вешай трубку!»

Повесил. Глупый. Чего это он оплакивать ее вздумал? Она же не уходит из школы. Просто решила до сентября покончить со всеми делами. Нет, нет, конечно, нет, Йошка заблуждается. Теперь еще остается зареветь после его звонка. Что-то она сегодня слишком чувствительна. Видно, сильно переутомилась. "Ты прощаешься с нами, я это чувствую, – вот что он сказал, глупенький. – Ты настолько любишь детей, что способна даже покинуть их".

В окне виднеются залитые лунным светом школьные стены. На площади шумят своими зелеными веерами клены. Все, что дорого ее сердцу, что придает смысл ее жизни, находится в тех стенах. Там ее дети, из которых ей, увы, нм одного не пришлось произвести на свет, там люди, семья, семьи, сотни семей вместо той одной, которой ей не дано. Она не понимает, что с ней сейчас творится, почему она плачет. И как это Йошка раньше ее самой узнал, что она скоро сделается Главным Умником и оставит школу?

Луна медленно плыла по небу. Като варила кофе только для одной себя – Калман отказался пить. Калману ничего не хотелось. Наконец-то этот злополучный портфель дома! А ведь в нем ничего особенного не оказалось, только непромокаемая куртка – и зачем было брать ее в такую жару? Ну что за расточительность! Бросать деньги на ветер! Этому он тоже, конечно,

у своей красотки научился. Купил вчера новую бритву, – старую, говорит, выбросил, а она – пожалуйста! – лежит преспокойно в портфеле. Так что теперь он может бриться двумя: одной по будням, другой по праздникам. Лишь бы только деньгами сорить! Что делает теперь Марианна? Она, наверное, и в лагере самая проворная. Если б не эта девочка – она, Като, смело могла бы сказать о себе, что одна на всем свете. Калмана она не может назвать близким человеком. Пожалуй, он никогда не был ей близок. Что это? Уж не плачет ли он? Не может быть! Калман – и слезы? Но из спальни слышатся такие странные звуки, точно кто-то всхлипывает. Он покашливает, верно, курит, а ведь и так уж весь прокопчен, как балык. А все-таки ужасно, что Калман такой лживый! И для чего, спрашивается, нужно было ему натравлять ее на Жофику, когда он сам захлопнул за собой дверь? И с Юдит она теперь в ссоре. Для чего ему все это понадобилось? О Юдит у нее, конечно, свое особое мнение. Очень уж нудный человек, только и знает, что поучать других: "Потому не любит тебя Калман, что узником чувствует себя с тобой. Верным может быть только вольный человек", ишь какая умная нашлась, легко проповедовать!

– А ты давай-ка спи! – сказал старый Пишта Доре.

И чего она все крутится? Дожил старый Понграц: из постели вылезает, чтобы отыскать ей этого несчастного лохматого зайца. Эржи любила спать со своим клоуном, Морицем. Стоило положить его ей в руки, как тут же засыпала. Черномазую ничем не проймешь. Мечется в постели – и все тут. Тоже одна как перст на свете. Так и набрели они друг на друга. У одного всё в облезлом зайце, у другого – в выцветшей соломенной шляпе, что висит на стене. Не хочешь, махонькая, видеть своих! Не хочешь! – думал Понграц. То, что они тебя породили, ничего не значит. Будь ты хоть отец родной, раз отшвырнул от себя дитенка, точно репей, стало быть, всё. Приют тебе, девонька, видно, тоже не улыбается, никаким парком не заманишь, знаю я все, хоть и молчишь. Интересно, чему тебя учила и кого собиралась сделать из тебя тощая? И что за отец у тебя, которому ты не нужна? Стряпать не умеешь, дикая, как волчонок. Может, потому только я и переношу тебя, что ты такая дикая. И имя у тебя чудное, противное имя; слыханное ли дело так называть человеческое отродье! Мне покуда не удалось выговорить его, язык не поворачивается. А тебе и это тоже обидно, хоть ты и не говоришь, дурашка.

– А вы богато жили? – обратился Понграц к Доре.

Дора подняла голову и покачала головой.

– А красивых платьев у тебя, наверное, хоть отбавляй?

– Это Викины.

– А квартира у тебя хорошая?

Дора не ответила. Что она скажет? В той квартире ведь ей никогда не было покоя.

– Ты что, глухая?

Молчит.

– Тебе там худо было?

– Да.

– А по сестре скучаешь небось?

– Она оставила меня, – ответила Дора.

– Ну вот видишь! Ладно, туда ей и дорога. Спи.

Закрыла глаза, отвернулась, натянула на себя одеяло и зайца тоже накрыла, только заячье ухо торчит рядом с ее чернявой макушкой. Давно бы так, не для того ночь, чтобы он тут младенцев укачивал. Глаза так и слипаются. Когда поднимался сегодня утром со своей больной ногой из подвала на второй этаж, в учительскую, думал, сердце выскочит из груди. Казалось, остается только рухнуть да скатиться лицом вниз по ступенькам. Да, постель хорошая вещь, блаженство – вытянуться в ней эдак! Черномазая – девочка деликатная, этого у нее не отнимешь, пикнуть не смеет. Так и надо. Если ребенку взрослые прикажут что-нибудь сделать, он не должен рассуждать. Не шевелится больше, ну и правильно. Как хорошо в тишине!

Понграц проснулся от какого-то треска. Он стал нащупывать выключатель. Что это за шум среди глухой ночи? Сколько же он проспал? Может, скоро рассвет? Включив электричество, он сощурился, потом часто заморгал. Сон как рукой сняло. Так вот какие дела! Забыв о сломанной ноге, Понграц едва не соскочил с постели.

У вешалки, одетая и обутая, стояла Дора. Снимая с крючка рюкзак, она сбила лежавшую на умывальнике мыльницу. Увидев, что Понграц проснулся, Дора опустилась на пол и, обхватив колени, стала ждать, что будет.