Сказка о спящем красавце или Леськино счастье

Цыпленкова Юлия

— А и правда, — опять повеселел воевода. — Ты ей враг первый, Лесовика Берендеевна. Так и сделаю. Только стражу подучу, чтоб сразу подвох не почуяла.

— Ступай, касатик, — говорю. — А я уж что смогу, то сделаю.

А потом в ворота и вправду загрохотали, а кто — не видать. Должно быть, кого из стражников Никуша греметь заставил. Там уж он сам к палатам Велеслава побежал, чтоб рассказать, де, кудесница пожаловала, князя видеть желает. А коль не впустят, так сама войдет. Ну, колдовка-то и бросилась с соперницей разбираться. А как она ушла,

так я в дверь тайную и юркнула, куда меня по зиме воевода водил. Руки вскинула, да жизнь в мертвом дереве пробудила. Полезли ветки из дверей тонкие да прочные, почками покрылись, а из них листочки полезли. Да переплелись ветви, в узлы завязались — никому ходу нет. После уж к князю направилась.

Встала перед ним, шапку с головы стянула, волосы-то по плечам и рассыпались. Подошла к Велеславу, на коленки перед ним опустилась и в глаза заглянула. Сидит мой соколик, как и прежде: ни живой — ни мертвый. Я его за руки взяла, да ладони прохладные к щекам своим горячим прижала.

— Ты пробудись, любый мой, взгляни на меня глазами ясными. То я — твоя Лесовика пожаловала. Не колдовка намороченная, а сама кудесница лесная.

А князь лишь вздохнул, да сквозь меня посмотрел.

— Лесенька, — вот и весь сказ.

Гляжу на него, а Велеслав, будто и вправду во сне живет. Чего снится, только ему ведомо. Да видать сон-то недобрый, коль кручина сердца не покинула. И я там есть.

— Велеслав, сокол мой, — зову я князя, а он и не слышит толком. — Ты прости меня, князюшка, что душу тебе измотала. За вредность мою прости, за важность глупую и за то, что прочь гнала, и назад не велела возвращаться. Мне без тебя и свет не мил. Не хочу я больше быть важной и одинокой. О тебе одном и днем, и ночью думаю. Ты вернись ко мне, Велеслав, а я уж как прежде дурить не буду. Нос задеру, куда я без этого? А гнать не стану. Нет мне без тебя ни счастья, ни радости.

Так и сказала всё честно, да только он не услышал. Тут я и обозлилась.

— А ну, встань, говорю! — так ногой и топнула. — Ишь чего удумал! Пнем засел, будто корни пустил, и на меня не смотрит! Я ж тебя в рог бараний согну, век не разогнешься! И не говори, что прок от тебя есть. Нету прока, коли защитник и отец родной тенью станет. Князь!

Велеслав и вздрогнул. Голову поднял и на меня смотрит, а всё одно не шевелится. Я опять ногой топнула, за руки его схватила и на себя дернула. Встал соколик на ноги, на меня смотрит, а муть в глазах не проходит. Хмурится князь мой, сказать что-то хочет, а на уста будто замок навесили. Вот я и не сдержалась. Подступила к нему, на цыпочки встала и за голову взяла.

— Я должок тебе вернуть решила. Ты тогда мне лишку отмерил, хотел, чтоб назад отдала. Так вот тебе с добавком.

И к устам его прижалась. Вот тебе, красавец мой спящий. Тогда и капли хватило, а теперь готова до последнего вздоха всё отдать. Вздохнул князюшка тяжко, а потом и обнял. А как отвечать начал, я уже не запомнила, сама как в тумане была. И силушки нет отодвинуться, да в глаза заглянуть. Авось, получилось.

Уж

и не знаю, сколько так долгами-то мерились, да только звон тут послышался. А следом, как карканье:

— Прочь!

Вырвалась из рук Велеслава, да собой его закрыла от колдовки-оборотницы. Вороной в окошко ворвалась лиходейка, да опять человеком стала. Стоит напротив меня, глазами темными сверкает.

— Не твой он, кудесница, — говорит мне злыдня. — Мой теперь.

Обернулась я, да чуть и не заплакала. Спит мой князюшка, даром что глаза открыты. Стало быть, и ее целовал также, раз уж меня не признал. А колдовка и продолжает:

— Ты что сон для него. Пусть тебя целует, а душой ко мне привязан.

— Врешь ты, оборотница, — отвечаю. — Был бы твой душой, обо мне бы не грезил. — А потом и поняла по злости ее: — Он ведь тебе противиться. Меня целовал, а от тебя воротится. Пусть и спит, да всё одно мне верен.

— А мною повязан, и сделает, как я скажу.

Не возразила! Угадала я, значится. Нет промеж них ни поцелуев, ни объятий жарких. Меня, вон, выпускать не хотел, а на нее кулаки сжимает. Для того-то обряд свадебный и нужен, чтоб уже противиться перестал, да что она хочет, сделал.

— Вот уж обойдешься, — усмехаюсь я, на колдовку глядючи. — Не отдам я тебе князюшку, самой нужен. Не летать вороне подле сокола. Не бывать вашей свадьбы в помине.

Руки-то и вскинула. Подхватило колдовку ветром к дверям откинуло, а там побеги уж новые тянутся от переплетенных веток. Обхватили злодейку, по рукам и ногам связали — теперь уж не вырвется. Так и стоит, к ветвям прижатая, в путы крепкие скручена. А я к князю опять повернулась. Подошла к нему и в глаза заглянула. А он хмурится пуще прежнего. Головой мотнет, потом еще раз, да бранное слово с уст и сорвется.

— Злись, сокол ясный, — говорю ему, а сама по щеке глажу. — Злость — она тоже силу дает. Видать, нашла я дорожку, коль оживать начал.

После опять к устам его прижалась, да только и успела вскрикнуть. Спину болью обожгло. Обернулась, а ветви мои уж прахом черным осыпались — погубила жизнь новую колдовка. Стоит передо мной баба страшная, глазами черными сверкает. Молода, иль стара, и не скажешь. Волосы клоками на пол летят, нос клювом коршуна загнулся, и зубы острые скалит. Вот она суть оборотня, разом все сущности наружу полезли. А от проклятья ее мне спину сворачивает, стоять уж мочи нет.

Вскрикнула я и на пол упала, света не вижу. А колдовка снова силу собирает, того гляди ударит. Хочу в ответ силушку позвать, да боль разум застит. Двинуться с места не могу, руки-ноги посводило. Видать погибель пришла кудеснице. Так и не узнала, каково счастливой жить. Закрыла глаза, чтоб смерть не видеть, да только крик услышала мерзкий.

Глаза открыла, а из груди колдовки рукоять ножа торчит. Обернулась, а то князюшка мой очнулся. Глаза синие, ясные, а в руке второй нож держит. Замахнулся уже, да колдовка к окну метнулась. Ножик из груди вытянула и на окно заскочила.