Сказка Звездного бульвара. Севастопольские сны
Шрифт:
Впрочем, нужно ли этой “Вечности” что-либо человеческое – это ещё вопрос!
Сколько люди помнят себя, всё это время они боролись за жизнь и друг с другом, любили, рожали, мучили и убивали, суетились, зарабатывали какие-то деньги, что-то покупали, продавали, строили дома и разрушали города, печатали и сжигали книги, занимались политикой, наперегонки взрывали атомные бомбы и перебрасывались спутниками, писали и переписывали свою историю… В общем, шли вперёд с задними мыслями, грязными ногами, окровавленными руками и невинными глазами.
Но всё же что-то выкристаллизовывалось, и в
Последнее время на улицах городов царил беспорядок в движении. Но сразу после первых запусков, машины с яркой надписью “Марсианская экспедиция” и красным огнём на крыше стали сразу как-то заметнее, им теперь уступали дорогу. При появлении их всё движение замирало за квартал.
Поубавилось забот у милиции и спецподразделений, обеспечивавших функционирование немногочисленных ещё работающих заводов, научно-исследовательских институтов и госучреждений.
Стало легче поддерживать общественный порядок. Ведь люди воочию увидели, что, возможно впервые за долгие годы, государство и чиновники занимаются небесполезной деятельностью.
Многие, как могли, стали помогать. А ведь раньше, порой приходилось буквально отлавливать специалистов и под дулами автоматов приводить на рабочие места. Многие военные сами вынуждены были становиться к станкам, садились за баранки грузовиков, возили и разгружали продовольствие, гасили пожары, убирали мусор. Большая и ясная общая цель мгновенно вдохновила и сплотила людей.
Сан Саныч часто рассуждал над одним фактом. Считанные дни оставались до гибели, а самоценность человеческой жизни не утратилась. Никто не хотел просто так до срока умирать. Милиция и спецотряды, собирая людей на разного рода работы, вытаскивая спецов из тёплых постелей и кабаков, фактически угрожали им оружием. Многие шипели как змеи, но повиновались. Хотя, казалось, какая разница, сейчас умереть или через пару недель? На что указывала это тяга к жизни перед неминуемой смертью? Кончается ли жизнь после смерти? После такой гигантской и всеобъемлющей смерти?
Как учёный-астроном, Сан Саныч знал, что большая часть Вселенной заполнена обнаруживаемой только по косвенным признакам неизвестной ещё субстанцией, так называемой “скрытой массой”. Масса этой части Вселенной во много раз больше, чем масса всей материи и излучения, видимых нами во всех диапазонах волн, доступных человеку с его обширным инструментарием. В этой загадочной скрытой части Вселенной господствуют частицы, практически не взаимодействующие с нашим веществом. Мы можем ощущать её пока только возмущениями гравитационного поля.
Не есть ли этот невидимый и неведомый мир, мир, во много раз обширнее нашего, как раз “тем светом”. Не может быть, чтобы такой гигантский взрыв не отразился в том мире потоком каких-либо неуловимых нами частиц. Не объединяет ли в себе человек двух живых существ из разных миров? Ведь доподлинно известно, что, умирая в абсолютно герметичном сосуде, человек облегчается на несколько граммов! Не есть ли человек, его тело, всего лишь орудием проникновения в наш мир, своего рода скафандром, который “надевает” некая душа, отправляясь в неблагоприятную среду, в которой эта душа в силу слабого взаимодействия двух миров не может без человеческого скафандра ощущать наше вещество и излучение, в полной мере воспринимать наш мир, двигать камни, плескать воду, гонять воздух?
Но вот скафандр сам стал мыслить и уже плохо подчиняется “душе”, а она не в силах жёстко управлять им в силу чрезвычайно слабого взаимодействия миров.
Если разум, не мелкий умишко, а действительно РАЗУМ, на самом деле един во всех мирах, естественно, он не хочет насильственной гибели даже одной из его субстанций, в одном из миров, даже за минуту до неминуемой в этом миру гибели, поскольку всё равно потеряет часть себя. Но может ли он повлиять на этот исход при столь ничтожном взаимодействии?
А может, эта ничтожность взаимовлияния только кажущаяся в силу нашего незнания? Радиоволны человек ведь тоже не сразу “увидел”!
К концу следующего дня с экранов телевизоров и из радиоприёмников вовсю зазвучали песни на марсианскую тему о вечности и добре, о космическом знамени, эстафете и всём таком прочем. Естественно, чаще всех исполняли: “…И на Марсе будут яблони цвести…”
Экипаж экспедиции окрестили космическим детским садом. Командиром была поразительной красоты смугленькая американка с искрящимся взглядом. Её голос, решительный и нежный, звенел как колокольчик. В её речи с чрезвычайной выразительностью участвовало всё её тело. Заместителем была русская девчушка-смехотушка, крепенькая, миленькая, кругленькая и, как ни удивительно, доктор наук и мастер спорта в свои двадцать три года.
Да! Это был цветник! Все сразу влюбились в очаровательных космических звёздочек.
По телевидению часто передавали трогательные приветствия с орбиты и очень мило обставленные сценки. Большинство зрителей в эти минуты плакали. Это было не только результатом мастерства телевизионщиков, которые превзошли сами себя, но и на самом деле, люди ведь по-настоящему провожали своих дочерей и возлюбленных! Их чувства не были сродни чувствам родителей, уступающих место своим детям в спасательной шлюпке. Здесь было нечто иное – чувство человека, выпускавшего голубей в небо.
Родители с гибнущего “Титаника” отправляли детей в такую же жизнь, какою жили сами, а голуби устремлялись далеко ввысь, их жизнь должна была быть лучше, светлее. Пусть гораздо труднее, но не такая суетная, какая у их родителей, а высокая, настоящая…
С успехом экспедиции люди всего мира связывали свои самые светлые надежды. Слёзы радости и удовлетворения были неподдельными.
На несколько дней прекрасная фея исчезла так же неожиданно, как и появилась. Капитан оставался один. Он предался своим неторопливым мыслям. Куда было теперь спешить? Он купался, жарился на раскалённой палубе, ловил красивых, отливавших изумрудами и перламутром рыбок, совсем не подозревавших о каком-то там конце света, катался по живописным окрестностям на небольшой шлюпке, прогуливался по обезлюдевшему парку… Вся его прошлая жизнь, словно недописанная или недочитанная книга на ветру, листалась перед ним…