Сказки дальних странствий
Шрифт:
— Ну вот, — сказал он, отставив от себя стакан, — как нам всем повезло, что он живой.
«…А вот заскучала я, странник мой, затосковала. Наверное, в погоде все дело. Зима стоит с ветрами да с вьюгами. Иногда так разгуляется к ночи, что сыплет, сыплет снегами в окно, и слышно, как воет в переулках, и я не сплю, думаю: как ты? Понимаю, что в жарких местах, и нет там снежной вьюги, и что люди вокруг тебя, а все же представляю — ты один в пустыне. Так мне когда-то чудилось про отца. И был один у меня постоянный сон, он к сейчас иногда, правда редко, возвращается ко мне. Будто плывет отец в лодке вроде той, что у нас на прудах в парках культуры и отдыха, бушлат на нем мокрый, стоит коробом на спине, и борода у отца — а у него никогда и усов-то не было, не то что бороды, — да такая купеческая, лопатой, и ветер свистит в этой бороде, а отец нажимает на весла, но берегов никаких не видно. Я всегда боялась этого сна. Только мне приснится такое, а я уж думаю: с ним худо, а потом выяснялось — нет, все хорошо у него, а вот когда приснились мне цветы, много-много цветов, и таких красивых, что радостно было смотреть этот сон, вот тогда наутро и приехал к нам Лука Иванович с дурной вестью… Видишь, Костенька, суеверной я становлюсь. И знаешь, о чем мечтаю? Вот придешь ты, получишь отпуск — у тебя ведь месяца три наберется, а то и больше, — и поедем мы с тобой к морю. Я понимаю, оно тебе ни к чему, ну, а мне так хочется пожить где-нибудь у теплого берега, и чтоб был песок, волны и тишина. Мне отец обещал это, но когда бывал у него отпуск, то жил он у нас, ходил на охоту и по грибы, очень любил леса, и я не смела ему мешать. Но ты-то повезешь меня на море?..»
Аня была строгая девушка, — впрочем, я давно заметил, что у медиков, и особенно у сестер, видимо, от частого общения с больными и капризными людьми вырабатывается своя жесткая манера разговора; они больше любят покрикивать, чем объяснять, — вот и у Ани была такая манера, даже когда она была к кому-то доброжелательна, но все равно фразы у нее чаще всего звучали повелительно…
Увидев меня в приемной судового госпиталя, она сразу же поняла, в чем дело, и усмехнулась пухлыми губами:
— Дружка навестить?
— А что, и передачи принимаются? — улыбнулся я.
— Передача уже была, — сказала Аня, — сам шеф-повар приносил… А к дружку своему ты не попадешь.
— Даже если я очень сильно тебя попрошу?
— Хоть на коленях!
— Ну вот, а я считал — ты добрая девушка.
— Конечно, — сказала она. — Потому и приглашаю тебя выпить чаю… К Юре сейчас придет мастер. И если будешь долго базарить, можешь на него здесь наткнуться.
— Тогда води меня быстрее поить чаем!
У нее была небольшая каюта в госпитале — сестринская, там стоял длинный белый шкаф с лекарствами и столик, а вокруг него две табуретки. Аня усадила меня, чай у нее был готов, и едва она разлила его по чашкам, как в приемной послышались голоса, и я узнал капитана.
Аня мигом выскочила из сестринской, шепнув мне: «Дождись», — и прикрыла за собой дверь… Пришлось мне пить чай в одиночестве…
На стене висело несколько фотографий Ани, одна цветная — распустила светлые длинные волосы, держит в руке шприц и смеется. Мы как-то бродили с ней по прогулочной палубе… Была скверная погода, шел мелкий-мелкий дождь, и брызги летели в лицо. Я увидел одинокую фигуру в плаще с поднятым капюшоном, подошел — это оказалась Аня.
— Погуляем, — предложил я.
— Ну конечно, — согласилась она.
Так мы с ней и ходили вдвоем по кругу, и она рассказывала, как полюбила моряка, они решили пожениться, но нужно было заработать на обзаведение, вот она и попросила в бассейновой поликлинике, чтобы ее отправили в море. Жених ее ходит на другом пассажирском пароходе; как закончит она этот рейс, так они и встретятся. Он тоже сойдет на берег, пойдет работать на завод, а она — в больницу. Вся эта история была не больше не меньше как обыкновенным бродячим сюжетом среди наших пароходных девушек. Они любили его повторять, приспосабливая к фактам своей биографии, и я никак не мог понять, почему они не придумывают новых рассказов для себя, а повторяют одну и ту же схему: где-то в море плавает любимый, и скоро — несколько месяцев не срок — она встретит его, и как радостный финал этой истории впереди маячила пышная, красочная свадьба… Когда Аня рассказала мне это, я вдруг рассердился и спросил напрямик:
— Слушай, а на кой черт вы все это выдумываете?
По нашему судовому этикету задавать такие вопросы не полагалось, ты не имел права даже усомниться в подлинности услышанного, потому что сразу ставил девушку в неловкое положение, и она, как правило, этого не прощала, но Аня не обиделась, она рассмеялась:
— А так легче… Не надо голову ломать, да и все почему-то верят.
— А зачем, чтоб в это верили?
— Для солидности, — сказала Аня. — Ведь у каждого должна быть своя история.
— Зачем?
— Ну, если у тебя нет истории, тогда ты неинтересный человек.
— У тебя разве ничего не случалось в жизни?
— Ого! Еще как случалось! Я ведь на «скорой» работала. Ноль три. Ну, такого за два года насмотрелась!.. Могу до утра всякие истории рассказывать.
— Ну и рассказывай.
— Но они же без красоты. В них только одни страдания. А хочется, чтобы как в кино…
— Ты же умная девчонка, Аня!
— Это кто тебе сказал?
— Я и сам вижу.
Ну, тогда вот что, — сказала она, — если ты иногда будешь приходить к нам в госпиталь в гости, я буду очень рада.
Так мы с ней подружились… А сейчас я сидел в сестринской, пил чай и думал: о чем может Ник-Ник говорить с Юрой? Да и вообще, как он ко всему этому относится?.. Все-таки удивительно переменчиво бывает отношение к человеку. Еще вчера и даже сегодня рано утром, когда Юра появился в кают-компании, а потом в информбюро, никто не хотел скрывать к нему презрение; там, где собирались по нескольку человек, неизменно заходил о нем разговор; правда, штурманы, механики, радисты говорили об этом скупо, иногда односложно выражая свое отношение, ну, а в пассажирской службе болтали всерьез, там разбирали все дотошно и осуждали, осуждали, осуждали… И вот теперь, когда Тредубского выловили из моря, к нему стремительно изменились многие: те, кто участвовал в его спасении, говорили о нем, как о ребенке, с оттенком покровительственной ласки, — так часто говорят о спасенных, потому что само спасение, если оно кончается успешно, оставляет гордость в человеческой душе; другие жалели его, видя теперь в нем жертву, одни — несостоявшейся любви, что естественно вызывало сентиментальное умиление, другие — особых, сложных обстоятельств морской жизни… Вот так к нему изменилось отношение. А я своего не мог определить и потому-то решил навестить его: мне необходимо было увидеть Юру, чтобы понять наконец, что же на самом деле произошло. Но у него сидел капитан, потом Аня мне рассказала, как все это было…
Юра лежал на койке в госпитальной палате. Его уже привели в порядок врачи, выдержали в горячей ванне, потому что как бы ни была тепла вода, но тело у него охладилось достаточно — все-таки он около трех часов продержался на плаву. Лицо его было какого-то розового нездорового цвета; без очков, с припухшими веками, он выглядел по-мальчишески беспомощным.
Когда вошли капитан и Аня, лежал, отрешенный от всего, по стоило ему услышать голос Ник-Ника, как он тут же попытался встать, но Аня успела подбежать к нему и прижала снова плечи к подушке.
Ник-Ник сел рядом с койкой на стул, сложив, по привычке, ладонь в ладонь, и спросил негромко:
— Ну, как себя чувствуете, Юрий Петрович?
— Ничего… — с трудом ответил Тредубский.
— Врач сказал, если все пойдет нормально, буквально послезавтра вы сможете выйти на работу.
Юра не отвечал. Он смотрел на капитана распухшими глазами и, может быть, даже не видел его — если только нечто подобное силуэту.
Молчание Юры слишком затянулось, и тогда Ник-Ник вкрадчиво спросил: