Сказки для магов

Ахрамович Виталий

Им казалось, что он бессмертен, а потому вовсе о нём и не думали. Некая извечная тыквенность отличала местных от деда. И дед был без лица, а с освещённой отречённостью вместо него. Все знали достоверно, что дед в рот никогда ничего не закладывал и не совал, а у других во рту всегда что-нибудь похрустывало да почавкивало, а в брюхе урчало, как в душе. Оттого все обитатели жили по грядкам или в хлеву: обеспокоенность пожёвывания делала соседей непрестанно трудолюбивыми. Дед относился к односельчанам, как к самопоедающей себя репе. Сам же был бесконечно озадачен: в незапоминающей себя юности дед видел раз перо, павлинье перо. С тех пор оно напрочь лишило его простоты и песенности - образ

пера чаровал и не отпускал взор его души. Полжизни старательно рубил топором, страдалец, из поленьев копию одолевающего казуса, то самое, потрясшее навсегда сознание, павлинье перо. Полжизни рубал дед портрет пера, а потом понял ошибочность своего нутра и приступил иначе. Он поставил перед перекошенным от обречённости своей неказистой окраинной избёнки узловатую, но свежую, как невеста, берёзовую культю, сам пристроился на крыльце против, шагах в трёх. И весь собрался в единую мысль: он заставлял себя узреть внутри полена павлинье перо. Благодаря усилиям и времени перо внутри полена становилось всё отчётливее, а однажды, наконец, оно так внятно взглянуло своим пронзительно-изумрудным оком изнутри полена, что с дедом сделался катаклизм - он окончательно потерял себя и мир. Отшельником взирал он на зеленеющее око и уже перестал понимать, кто на кого взирает. Тогда случился другой катаклизм. Отшельник ощутил себя тем самым зелёным оком на пере. Весь в себе съёжился. И вдруг оказался текучим. И вытек сквозь кружок изумрудности насквозь. Дед обнаружил себя по другую сторону, за поленом, что понять было невозможно... Впрочем, дед никогда не был склонен к пониманию. Его просто озадачил вопрос: "Как быть?", обойти ли чурку своим ходом или протечь назад, как втёк.

Когда дед попробовал спросить совета у односельчан, то их не оказалось. По деревне мытарились одичавшие от безлюдства громадные овощи и, натыкаясь по временам друг на друга, пожирали скопом одного или нескольких. Дед довольно скоро сообразил, что совета по своей загадке не получит и решил самостийно перетечь назад, как втёк. Потому как подобное любит - клин клином. Научился он втекать и вытекать и стало ему беспредельно скучно. Скучал дед, скучал, а потом прикинул: "Ну чаво этаво?" И перестал быть текучим, а засел внутри зелёного, как весна, дыро-глаза навечно. И сидит себе по сей день в берёзовой чурке. Сам, как павлинье перо, в тихой неслышной радости. И поленце не гниёт от времени, а как бы даже узловатостями своими берестяно улыбается.

ВHЕПРЕДМЕТHОЕ ОБЩЕHИЕ

Уж лежал, обеpнув собой сосновую шишку, и ждал ежа.

Свежепадшая шишка пахла так, что Уж вздpагивал.

Как хоpоша, как свежа была шишка!

Ёж бежал по pодному лесу бойко, но отстpанённо; pодное pанит больнее.

– Ёж, ёж!
– окликнул Уж пpиятеля.
– Я тебя едва дождался.

– Ожидание суть pазмышление, - с подлой мудpостью ответил ёж, а внутpи пpаздновал свою нужность.

– Ёж, - pазвеpнулся Уж.
– Я пpиготовил тебе подаpок. Я, бpат, тебе свежайшую шишку пpиготовил. Понюхай, сколько в ней силы и жизни! Это тебе!

– Спасибо, - смутился ёж, иглы его вздpогнули. Словно тpевога пpокатилась по изнанке ежовой игольчатой души. Голос ежа как бы мгновенно высох.
– Я не могу пpинять твой подаpок. Он очень хоpош. И нpавится мне, но пpинять его я не могу.

– Ты меня хочешь обидеть?
– тихо спpосил Уж.

– Hет, я не хочу тебя обидеть, - ответил тем же высохшим голосом ёж.
– Я не могу пpинять твой подаpок, мы так больны пpедметностью. Я хочу внепpедметных отношений. Пpедметность отяжелит отношения. Даже выpажение твоих чувств угнетает меня. Мне так хочется, чтобы каждый из нас ликовал внутpи себя без видимых поводов,

безотносительно. Пусть каждый будет счастлив в себе самом.

Тогда никто - никто!
– не омpачит счастье дpугого.

Пусть эта шишка пpинадлежит земле. Если судьба pазлучила эту шишку с pодными, не будем вмешиваться. Пусть она пpинадлежит земле. Земле ведь пpинадлежит всё.

Я люблю тебя, Уж. И шишка только помешает мне, она может стать пpегpадой между нашими чувствами. Я хочу pадоваться только тебе. С нею мы или без неё... Я цельности хочу. Я счастлив, что тебе есть что мне подаpить, но пpинять шишку я не могу. Я потеpяю тебя, пpедавшись твоему даpу. Ты можешь потеpять меня.

Извини, Уж.

– Может быть, ты и пpав, - печально ответил Уж, - но с шишкой жизнь полнее, чем без неё.

– Это только по-видимому, - сказал ёж и собpал иголки в Едином Сияющем...

Волк и Заяц

По томному лесу Волк гнался за зайцем. Они не понимали друг друга. Зайцу казалось, что Волк преследует его в гневе, и, чтобы не гневить Волка, хотел было уже прекратить глупые гонки, но в нем прочно сидела фраза, передававшаяся из поколения в поколение: "Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать".

Волк же имел исключительно гностические помыслы. Его терзало желание собеседования. От энтузиазма в его глотке клокотали путаные звуки. Он звал Зайца, обращался к нему, путая всех и вся. Казалось, что само умопомешательство гонится за Зайцем.

— К-р-ы-л-о-в-л-а-ф-о-н-т-е-н-э-з-о-п-о-в-и-ч, к-р-ы-л... — вопил Волк вслед Зайцу. Волк почему-то называл Зайца

Крыловым Лафонтеном Эзоповичем.

В счастливое мгновение Зайцу показалось, что его не хотят есть, его хотят по какому-то иному поводу. Тем не менее, не веря себе, он резко остановился и заорал на Волка:

— Ну что, идолище, свободу захотел слопать? Не отдам! Не позволю!

Волк от неожиданности врылся мордой в землю и замер, но волчье самосознание победило почти мгновенно:

— Дурак, ты что носишься по сновидению? Я собеседовать с тобой хочу.

— Знаю я эти собеседования, — огрызнулся Заяц и брезгливо добавил, — столование это, а не собеседование.

— Любезный мой Лафонтен Эзопович, — примирительно обратился Волк к Зайцу, — настоящую свободу слопать нельзя. Ее и переварить немыслимо.

— То-то на нее все покушаются, — сквалыжничал Заяц.

— Эх, ты, обглодок трусливый, не покушаются, а испытывают. Что на нее покушаться?! Ты бы, огрызок несчастный, попробовал ее откушать. Не съедобна она. Не съедобна! Она сама кого хочешь сожрет.

— Ничегошеньки подобного, — впал в детство от сопротивления и протеста Заяц, — свобода дает самоопределение.

— Охо-хо, — оборотился вокруг себя Волк. — Что ты знаешь, антрекот мохнатый, о самоопределении? Куда ты себя самоопределил, шницель недоеденный? Ты от рождения определен законами бытия, фар-фазан ушастый. В законе твое спасение, а не в свободе.

— Да-а-а, — закапризничал Заяц, — знаю твой закон: кто смел, тот и съел.

— Это и есть свобода, любезный Лафонтен Эзопович. Если однажды ты обретешь свободу, то тут же и сгинешь. Она поглотит тебя мигом. Более жестокой и прожорливой хищницы не знает никто. Если бы ты ведал, как обширна и неумолима пасть ее. Она безвидна и вездесуща, а потому особенно опасна. Она подобна бездне незримой...

— Врешь, сквалыдень! — возмутился Заяц.

— А ты, уважаемый, побереги душу-то. Что вспыхиваешь? Я ведь по тем же законам живу. Ты от меня драпаешь, а я — от свободы. Есть зверь видимый, а есть невидимый. Невидимый зверь называется идеей. Когда-нибудь тебя преследовала идея?