Сказки для взрослых, часть 1

Захаров Николай Львович

– Елки метелки!– восхитился Иван, подхватывая банку. На запах хлеба, носы и желудки сидящих в амбаре красноармейцев, среагировали, так же как и Кешин, а через минуту в сторону Кеши с Иваном уставился весь личный состав, находящийся в амбаре. Пара тысяч голодных глаз. Глаза смотрели требовательно и сурово. Родина-Мать с плаката гораздо ласковее. И Кеша понял, что ежели он – рядовой красноармеец Бессмертный, немедленно это требование не удовлетворит, то участь плакатного немца, проколотого красноармейским штыком, будет завидной по сравнению с его. Колоть нечем, просто порвут в лохмотья. Ну, и в общем – весь следующий час – теперь уже и не Кеша вовсе, а Иннокентий Иннокентьевич /и никак иначе/, щелкал пальцами, обеспечивая весь пленный полк хлебом и тушенкой. Справился, а ведь даже в лучшие свои времена в таких количествах продукты производить не приходилось. Будучи Кощеем, Иннокентий Иннокентьевич предпочитал чародейством злато да серебро производить, а уж на них приобретать еду и питье. Оно и понятно, ежели ты повар никакой,

то будь ты хоть каким колдуном, а ничего путного и съедобного не получится. Хлеб да тушенка – это просто. А вот когда кто-то попросил щец сварганить и Кеша пальцами щелкнул, то хлебнув из котелка, желающий тут же выплюнул содержимое на пол и непечатно выражаясь, отплевывался еще с полчаса после этого. Не получились щи. Более ни кто к Кеше, с просьбами подобного рода не обращался. Ну, делает человек хлеб и мясо, а более ничего не умеет. И на том спасибо. Какого рожна еще надо? Воды, правда, попросили. И тут Иннокентий Иннокентьевич не обманул ожидания – целую бочку сто ведерную из ниоткуда выдернул и даже с краном. У них при больнице такая же стояла в саду, для поливки, Кеша почитай 20-ть годков ежедневно рядом с ней терся, потому и наколдованная получилась с больничной одна к одному, а может быть она самая и переместилась из сада прямо в амбар. "То-то завтра больничные работнички удивятся, когда ее на месте не увидят",– Кеша довольно хмыкнул и, щелкнув пальцами, сотворил тысячу кружек, ну а так как из металлов понимал только золото, то из этого презренного металла они и получились. Никому, правда, до этого и дела не было. Расхватали, подумали, что из меди. Таким же макаром все не имеющие котелков и ложек получили по комплекту и опять же из того же металла. Кто-то из пленных робко попытался попросить Иннокентия свет Иннокентиевича: – А нельзя ли зелена вина для сугреву?– но тут же получил от близ сидящих по шеям.– Ишь че захотел, босота, может тебе еще и девок в сарафанах?– амбар дружно скреб ложками в банках, которые, кстати, были из серебра /ну, не знал Кеша других металлов/, да и не признавал видимо подсознательно за полезные.

– А чего, ты Иннокентий Иннокентьевич, еще могешь, окромя как хлеб с мясом и водой производить?– это Иван, душа неугомонная, встрепенулся.– А вот табачку бы сейчас…

Кеша задумался. Раньше-то он много чего умел, до чекистского нагана. Табакокурением, правда, никогда не увлекался и потому не представляя, что это за зелье и каково оно на вкус, развел руками с сожалением:

– Нет, Вань, этого не умею. Вот глаза раньше умел отвести, сейчас не знаю – может и не получится.

– Это как так… отвести?– заинтересовался Иван. Кеша щелкнул пальцами и исчез.

– Елки метелки! И чего мы тогда тута сидим? Эта ты же немцам могешь глаза замылить такоже?

– Ну-у-у, не знаю. Попробовать надо,– засомневался Кеша, возвращаясь в видимое состояние.– Одно дело самому спрятаться, а 1000 человек – это я и не делал никогда.

– А ты попробуй, мил человек, вдруг получится,– Кеша щелкнул пальцами, амбар опустел и только по хором выдавленному тыщей глоток "Ох", и другим звукам, можно было понять, что тут кто-то есть.

– Ох, ни фи-и-га себ-е-е. Ну, Иннокентий Иннокентьевич, ты уме-е-лец.

Народ тем временем пришел в себя и к месту, где обосновались Кеша с Иваном, стали пробираться наиболее активные. Один из них – дядька солидный, в очках, петлицы ободраны, но понятно и без знаков различия, что, по-видимому ,командир и не маленький, хлопнул Кешу по плечу и пробасил доверительно:

– Я, Иннокентий Иннокентьевич, коммунист и во всякую там чудесию не верю, потому как материалист, а тому, что ты тут творишь, наверняка имеется научное объяснение. Читал я что-то там такое, о том, что и мысль человеческая материальна. Ну и вообще, мы коммунисты за то чтобы сказку сделать былью, рождены, можно сказать, для этого. Даже песня такая есть. А значит удивляться и охать не будем, а давай думать, как нам твои способности использовать, чтобы из плена фашистского, позорного освободиться, и к своим пробиться. Согласен ли со мной?– Кеша кивнул, попробуй не согласись, когда на тебя с плаката Родина-Мать смотрит, да еще руками при этом размахивает. Да и сказать по чести – жалко ему впервые в жизни этих людей стало. Ведь живут на белом свете всего ничего, да еще и маятно как.

– Ну, вот и ладненько. Тогда сделаем так. Утром немец двери отопрет, ты им сволочам глаза отведи, а уж дальше мы как-нибудь сами управимся. Фамилия моя Власов, исполнял обязанности комбрига. Честь имею,– очками сверк и отвалил. Ночи летние короткие, но немец он по распорядку железному живет и двери амбарные отпер только часам к 8-ми. Стоят супостаты и тупо смотрят на пустой, как барабан склад. И тут началось!! Невидимая сила налетела и, сворачивая фашистские шеи, потекла из амбара. Ну, в общем-то и не много их этих фрицев то было. Взвод охранный. Так что через пять минут все было кончено. Обозники еще из ЧМО /части материального обеспечения/, человек 40-к, да трофейщики из "Annewerbe"– ну эти не вояки. Через 10-минут село от оккупантов очистили.

Кеша в свалку не лез, из амбара вышел последним, дождался окончательной виктории над противником и чары с красноармейцев снял. Радостные все, возбужденные. Власов обниматься полез. – Ну,– говорит,– спасибо тебе, Иннокентий Иннокентьевич, от всей Красной армии. Дойдем коли до своих, буду ходатайствовать о представлении тебя к ордену. Верти дырку в гимнастерке – мое слово верное. – Служу трудовому народу,– рявкнул Кеша, как учили и даже каблуками стоптанных ботинок щелкнул. – Ну-у, орел,– изумился комбриг, опять оказавшийся при исполнении.– А ведь с виду не скажешь и росточком не вышел, и лицом невзрачен, но орел. При себе оставляю, будешь исполнять обязанности ординарца. Согласен ли?– Кеша уже привычно кивнул. Попробуй тут не согласись, когда Родина-Мать в лице комбрига зовет. А про себя подумал,– "А не пошли бы вы все с вашей войнушкой к едреней фене – это я от призыва отвертеться не мог, по причине отсутствия способностей колдовских, а теперича мне оно надо? В ту войну – за Веру, Царя и Отечество, а в нынешнюю за что? Церкви поразвалили, Царя расстреляли, Отечество загадили так, что дышать невозможно. Не страна – помойка. Сидит, правда, в Первопрестольной, в Кремле, какой-то кавказец-басурманин, с фамилией-кличкой Сталин и именно его велят поминать опосля Родины-Матери, когда на танки с винтовками гонят, но нет не греют что-то душу эти лозунги трескучие",– и решил Кеша, снова Кощеем себя почувствовавший, уйти в отставку по собственному желанию – причем немедленно,– «Только вот с Иваном попрощаюсь из вежливости»,– приглянулся ему чем-то паренек, может искренностью своей и тем, с каким восхищением на Кешу глядел, а может уважительностью. Кешу ведь во всю его 1000-летнюю жизнь никто по имени отчеству не величал. Кощей, да Кощей. Тьфу! А тут – "Иннокентий Иннокентьевич. Вон комбриг в ординарцы определил и вроде как начальником непосредственным стал, однако рядовым не называет, а по имени отчеству уже, не иначе. А чья заслуга? Понятно, что Иванова, он пример подал",– разыскал Ивана, да напрямую и предложил, свалить пока не поздно.

Тот глаза вытаращил. – Да ты че, Иннокентий Иннокентьич? Как можно? Родина жеж, Мать жеж, в опасности жеж? А присяга? – Да плюнь ты, Вань, на ту присягу. Где мы и где присяга? Час вот немчура на танках подтянется и наступит у всех веселая жизнь, я уже лязг гусеничный слышу. Конечно, можно и этим глаза отвести и я, пожалуй, Власову помогу народ в леса увести, ну а уж дальше извини. Либо ты с Власовым, либо со мной. Думай?– а тем временем /Кеша не ошибся/ в село медленно вползала колонна танков. А вооружение у освободившихся так себе – стрелковое в основном и то в недостаточном количестве. Понятно, что опять вся надежда на Кешу, с его умением глаза замыливать. Ну, щелкнул пальцами. А Власов-комбриг, уже по ротно и по взводно людей рассортировавший и не подумал в леса их уводить. Кричит: – Товарищи, у нас преимущество мимикрии, враг нас не видит, подпустим поближе. Из танков облегчиться, оправиться выползут – тут мы их голыми руками и передушим,– и ведь послушались. Затаились, ждут. Танки вползли в село и, не обнаружив противника, остановились. Танкисты выползли из-под брони и первым делом ринулись к колодцам. Гогочут, водой друг друга поливают. И тут опять налетела сила невидимая и в пять минут шеи танкистам-фрицам посворачивала. Никто из них ничего понять не успел. Сноровка у бойцов растет. Кеша морок снял и опять Ивана разыскал. – Ну что, надумал?

– Извини,– говорит Иван,– не могу. Жизнь короткая и если на войне не убьют, то как я потом в глаза детишкам будущим погляжу. Что отвечу им, когда спросят,– "А ты, папка, почему от врагов Родину-Мать не защищал, как другие папки? Эвон у них сколь орденов да медалей, а твои где?"– что тогда им отвечу? – Да уж…– такого ответа Кеша услышать не ожидал. Детишек Ивановых будущих, с их расспросами, как-то не учел. – Ну, что ж – Вольному воля,– на прощанье сотворил бойцам пару тысяч банок тушенки и хлеба столько же. И ни с кем более не прощаясь, за околицу умотал. Ушел Кощей в леса дремучие. Нашел заимку брошенную, поселился, живет. Надоели ему людишки, век-бы их не видел. А людишки нет, нет, да напоминали о себе. То самолет в небе проревет, то где-то артиллерия прогрохочет. А однажды, года два спустя, вышла к заимке Кощеевой группа человек в сто. Партизанский отряд в рейде. Кощей за два года бороду отрастил до пояса и выглядел старцем преклонных лет, а потому расспросами докучать не стали и так все понятно. Особенно не притесняли, отоспались пару суток вокруг сторожки, лес, правда, загадили на 5-ть гектаров вокруг и дальше подались. Командир партизанский на прощанье посоветовал:

– Ты бы, дед Иннокентий, ушел пока отсюда куда подалее, за нами каратели уже вторую неделю с собаками шарахаются. Немец нынче злой, сожгут вместе с избенкой живьем, с них станется,– Кеша кивнул, а про себя подумал,– "Ну, уж фиг. Я тут привык. А ежели и впрямь заявятся, то уж как нито глаза отведу и пережду".– Эх, мало били Кощея в ЧеКа. Застали опять врасплох, только теперь уже немцы. Ворвались ночью в сторожку, все вверх дном перевернули, хозяина полусонного по рукам и ногам связав, в подводу бросили. И щелкать Кощею, в таком положении, оставалось разве что челюстями.

Привезли в городишко и доставили в местное отделение гестапо. А там мужик-немец в черном пиджаке и в фуражке с черепом, стал орать на Кешу и совать под нос железяку, воняющую тухлыми яйцами:

– Говори где партизанская база?– орет и хрясь рукояткой промеж глаз. Ну, все как в ЧеКа, только те злато-серебро требовали, а этим какую-то "базу" подай. Знать бы еще, что это такое. Кеша так прямо и сказал: – Не знаю, вашскобродь, ни про какую базу,– и тут же получил снова рукоятью по голове.