Сказки гор и лесов
Шрифт:
Светлый праздник
Средневековые тени
– Покричи еще, сорванец, покричи, покричи у меня. Вот придет Mapия Maгpo и возьмет тебя в мешок.
Так унимают во Фландрии капризных ребят, когда они орут во весь рот, и нет на них никакого угомона. И редкий баловник не стихает после угрозы. Дитя робко прячется в юбки матери и лепечет:
– Я больше не буду. Не надо, не зови Марию Магро.
Мария Магро – не бука, не кикимора, ни итальянская, ни брокенская ведьма, ни какое-либо другое фантастическое чудище из детских сказок. Фламандцы – народ положительный, и дети у них положительные. Чтобы настращать фламандское дитя, мало небылиц. Ему нужно пугало реальное.
Mapия Магро – фигура историческая. Она жила в XIII веке, и ужасная жизнь её кончилась ужасною смертью.
Отец её, Жак Магро, был дворянин и разбойник. Впрочем, по тому грозному времени, это – плеоназм [17] . Если не каждый разбойник был дворянином, зато каждый дворянин был разбойником.
17
Плеон'aзм (от др. – гр.: – излишний) – такой оборот речи, в котором повторяются слова, частично или полностью совпадающие по значению.
Единственною хорошею чертою в тогдашнем обиходе разбойников-дворян было – что, весьма усердно враждуя между собою за право добычи, кому резать купечество и прочий недворянский народ, они, в ярой ненависти своей, незаметно перерезали друг друга.
Магро резались с де-Мавуази. В один грозный день, Жак Магро взял штурмом замок Жана Мавуази, убил врага и – весь еще в крови – осквернил на трупе Мавуази жену его, тяжелую в последнем месяце. Несчастная разрешилась от бремени мальчиком и умерла. Предсмертный ужас матери отразился на теле младенца: на груди у него оказалось родимое пятно, красное, как кровь, в виде руки, сжатой в кулак.
По непостижимому недоразумению, Жак Магро не догадался размозжить ребенку голову. Кто-то из родни Мавуази взял дитя к себе на воспитание. Мальчика окрестили и назвали по отцу Жаном. Он вырос, узнал историю своих родителей и сделался оттого очень задумчив. С двенадцати лет он только и мечтал, что о мести.
Его одобряли, но находили, что он слишком медлит. А юноша, возражая, повторял:
– Зато я вам покажу, как люди мстят.
Когда чёрт стареет, он идет в монахи. Вступив в пожилые годы, Жак Магро разорился, потерял в чумную эпидемию жену и детей, кроме одной дочери Марии, принял эти несчастия за насланное наказание Божие и сигнал к раскаянию, – и удалился от миpa. Монашеского сана его, как злодея с слишком кровавым прошлым, не удостоили. Он выстроил себе пустыньку, на краю болота в Селле – вблизи проклятого урочища, прозванного Дырою в Ад, – и жил отшельником, труся смерти, воздыхая и молясь. Дочь его Мария жила при нем.
Мария была девушка красивая, резвая, небольшого ума и легкомысленная. Отец любил ее без памяти, а ей, конечно, было скучновато хоронить молодость среди болотных туманов Дыры в Ад, и хотелось ей и себя людям показать, и самой людей посмотреть. Привязанность к отцу долго сдерживала её легкомыслие. Но однажды в пустыньку зашел на ночевку молодой пилигрим, писаный красавец собою. Мария влюбилась в него, по первому взгляду, по уши. Проснувшись на завтра утром, Жак Магро не нашел в пустыньке ни гостя, ни дочери. А на столе лежал кусок пергамента, писанный киноварью, точно красною кровью:
– Если хочешь знать, кто взял дочь твою в любовницы и увел от тебя, так это я, Жан де Мавуази, сын Жана де Мавуази, убитого тобою.
Старика разбил паралич. Он еле-еле оправился и жалко доживал свой одинокий век, не двигая одною рукою, волоча онемелую ногу.
Минуло два-три года. Ни о Жане де– Мавуази, ни о Марии Магро не было ни слуха, ни духа. Только и новостей было в краю, что внезапно появилась новая разбойничья шайка, которая грабила богомольцев, направлявшихся на поклонение Марии Всемилосердой, Богородице Камбрейской. Шайка совершала ужасы жестокости и разврата, и женщины, которые были в ней, казались дьяволами еще больше, чем мужчины. Шайка руководилась опытным, старым негодяем и была неуловима. Говорили только, что притон ее где-то близ Дыры в Ад.
В одну ночь разбойники напали на пустыньку Жака Магро, связали отшельника и стали допрашивать, где деньги. Привела негодяев женщина – пьяная, полуголая, развратная баба, кричавшая сиплым голосом ругательства, богохульства и скверные слова.
– Я ведь помню, Феликс, – говорила она атаману, – у него были деньги. Старикашка прятал их в землю, под уксусным бочонком.
И с диким хохотом кричала несчастному Жаку Магро:
– Не дурачьтесь, родитель. Показывайте, где ваши сокровища. Али не узнали? Ведь это я – ваша дочка, Мария, – пришла к вам за своим приданым.
Старик вгляделся в ведьму и испустил ужасный вопль: в её чертах, искаженных вином и болезнями, он, действительно, увидел личико своей Марии, еще недавно такое милое и невинное. От волнения у него отнялся язык. Он страшно глядел и не в силах был произнести ни слова.
Но Мария сказала:
– Нет, папаша. Это – дудки. Вы у меня заговорите и даже запоете.
И она, разув его, собственными руками воткнула ему между ножными пальцами горячие угли с очага и, взяв мехи, раздувала накал, чтобы не гасли. Мясо трещало, смердело и лопалось, а мученик ревел нечеловеческим голосом, но слов у него не было. Негодяйка со своими приспешниками мучила его целую ночь, и только заря прогнала гнусную шайку в её трущобы.
А к вечеру того же дня, в пустыньку чуть живого Жака Магро зашел пилигрим. Ничуть не удивило его жалкое положение отшельника, и не подал он помощи бедному старику, а сел у ног его и долго смотрел на него с свирепою улыбкою.
Потом сказал:
– Ну, что? Как понравилась тебе твоя дочка, Mapия Магро? Неправда ли, я воспитал из неё премилое создание?
Больной затрясся всем телом, а пилигрим продолжал:
– Она, как ты видел, любовница атамана Феликса Воловьей Кожи. Промышляет воровством, – когда случится, убийством, – гадает, торгует приворотными зельями, ядами и делает женщинам выкидыши. Тебе, конечно, очень приятно быть отцом такой дочери, Жак Магро?