Сказки и были Безлюдных пространств
Шрифт:
– Здорово! – восхитился он.
Я пробормотал, что «чего там здорово-то, ерунда…»
Серёжка, вытянув шею, все вертел головой. Волосы у него были песочного цвета и торчали врозь двумя крылышками – справа длинное, слева коротенькое. Губы он осторожно трогал кончиком языка. На тонкой шее я заметил шнурок от ключа. Я опять подумал, какой он, Серёжка, обыкновенный, привычный и потому будто давным-давно знакомый.
Мы встретились глазами. И тут, несмотря на всю Серёжкину знакомость, нашла на нас новая неловкость. Этакая скованность,
– Крепко ты приложился, – сказал я. – В футбол играл, да?
– Не-а! – обрадовался он. – Это на дворе об кирпич…
– Небось искры из глаз, – посочувствовал я.
– Целый салют!.. А у тебя тоже вон плямба на колене!
– Да мне-то что! Я же не чувствую…
Серёжка перестал улыбаться, помялся:
– Совсем, что ли, не чувствуешь?
– Ага, – отозвался я беспечно. Не страдай мол за меня.
Серёжка помолчал и спросил, словно сдерживая боль:
– А это у тебя… с самого рождения, да?
Я не любил такие расспросы, но Серёжке ответил без досады:
– Нет, что ты! Мне пять лет было, я бегал с ребятами по улице и упал спиной на железный прут. От арматуры. Строители зарыли мусор, а этот стержень из земли торчал.
– Я знаю. Я один раз на такой ладонью напоролся, когда с велосипеда…
– А я – позвоночником… Сперва боль сильная, в больницу повезли, целый месяц лежал, потом сказали, что все в порядке, последствий не будет… Ну, их и не было сначала. А через полгода я однажды проснулся, встал с кровати на пол и – бряк. Мама говорит: «Ты чего дурачишься?» А я смеюсь. Сперва забавно показалось, что ноги есть и тут же их как будто и нет… Ну, а потом больницы, анализы, консилиумы… Нервы, говорят, повредились. А как лечить, никто не знает… Мама пыталась добиться, чтобы за границу меня повезли, в американский госпиталь, да туда столько желающих, а долларов нету…
Серёжка слушал без жалости на лице, но с пониманием. Будто и раньше знал о таких делах. Переспросил:
– Значит, точный диагноз не поставили?
– Не-а… Кое-кто думает, что это из-за отца. Он участвовал в ликвидации аварии на атомной станции и там нахватался радиации сверх нормы. Это еще когда меня не было, а он в спецчастях служил. А потом он умер от лейкоза. Мне три года было, я его почти не помню…
В три года человек не такой уж беспамятный, и, может быть, я запомнил бы отца. Но они с мамой развелись, когда мне не было еще и двух лет. Однако про это я говорить Серёжке не стал. Он и без того как-то осунулся, застеснялся опять. Я сказал бодро:
– Вообще-то диагноз поставили. Длиннющее такое название. Но кто его знает, точный ли… Один молодой врач говорил, что тут много зависит от моей силы воли, от самовнушения. «Заставь, – говорит, – себя подняться». Один раз даже заорал на меня неожиданно: «А ну, встать! Немедленно!..» А я моргаю: как это встать, если невозможно?.. Потом этому врачу попало. Кто, мол, дал право такие опыты производить над детьми… Мне тогда семь лет было… Теперь говорят, что уже точно неизлечимо…
Серёжка не стал утешать меня всякими словами, что медицина развивается и что не надо терять надежды. Сказал спокойно и будто даже чуть завистливо:
– Зато у тебя руки вон какие. Рисуешь, как художник.
Я не стал скромничать и отнекиваться.
– Да, руками я кое-что умею…
– И это умеешь? – Серёжка поднял с пола ракетку для настольного тенниса.
– Ну… вообще-то могу. Мы с мамой иногда играем. Раздвигаем в большой комнате стол и… Бывает, что на спор: кому после ужина посуду мыть.
– А давай попробуем!
– Ты правда хочешь? Давай!..
Наш стол, даже раздвинутый, был, конечно, меньше стола для пинг-понга. Но это и хорошо, как раз по мне. Сетку мы не нашли, вместо нее поставили на ребро несколько книг. Серёжка решил:
– Я тоже буду играть сидя. Чтобы на равных…
– У тебя не получится с непривычки, играй обыкновенно.
Он спорить не стал, но (я это видел) приготовился поддаваться.
Мы разыграли подачу, я выиграл. Серёжка играл ничего, не хуже Вовки Кислицына или Владика Ромашкина. Но…
Для начала я вляпал ему пять мячиков подряд. Он уже не вспоминал, что хотел играть, не вставая со стула. Потом с его подачи я пропустил два мяча, но ему забил три.
Серёжка вытер локтем лоб и сказал жалобно:
– Знал бы, так не связывался…
– Меня мама тренировала. У нее первый разряд…
– Предупреждать надо, – отозвался Серёжка с обидой. С ненастоящей, дурашливой. – Ладно хоть, что не в сухую…
Мы закончили со счетом двадцать один – шесть.
– Так мне и надо, – вздохнул Серёжка. – Где у вас посуда?
– Мы про это не договаривались! Это только с мамой…
– Но должен же я себя наказать! За то, что нахально сунулся играть с чемпионом!
– Какой я чемпион! Да я… ты просто не привык тут со мной… Ой! А посуду-то правда надо мыть, а то от мамы влетит!
– Давай вместе!
Тарелки и стаканы он мыл гораздо лучше, чем в теннис играл. Мы управились за три минуты. Серёжка вытер последнее блюдце и завертел его перед собой, как зеркальце. На блюдце была нарисована рыжая котеночья мордочка.
– Симпатичный какой кот…
– Это старинное блюдце, бабушкино… – И я вдруг вспомнил: – Слушай, а почему ты отозвался, когда я кричал: «Пушок, Пушок»?
Серёжка осторожно поставил старинное блюдце, облизал губы, подергал шнурок на шее:
– Мне послышалось «Лопушок»… Меня так в детстве звали, потому что лопоухий был… Мама так звала…
– Сейчас-то уж, наверно, так не зовет, деликатно заметил я. – Никакой лопоухости нисколечко уже не заметно…
Серёжка опять стал разглядывать блюдце: