Вдруг, по слову волшебницы, кровля низенькой хижины расступилась; глазам изумлённой Людмилы предстала великолепная колесница, в которую запряжены были два оленя с серебряною шерстию, с золотыми рогами и крыльями. На месте безобразной старушки явилась молодая женщина восхитительной красоты, одетая в очарованную одежду, из розовых лучей сотканную, и опоясанная белым поясом, на котором блистали золотые знаки зодиака. Добрада – так называлась волшебница – посадила Людмилу в колесницу; златорогие олени распустили свои золотые крылья, и менее, нежели в миг, колесница очутилась перед стенами великолепного града Киева. Волшебница привела Людмилу в уединённый терем, запретила ей выходить из него до наступления вечера, благословила её и скрылась.
Наступил вечер. Людмила, одетая очень просто, опоясанная белою лентою, вошла в палату великого князя Владимира и села на прежнее своё место, позади Пересветы и Мирославы. Они её не приметили; они смеялись между собою над глупою её легковерностию и говорили друг другу о гордых своих надеждах. Но Людмила не думала о них; взоры её видели одного Святослава. Он сидел подле великого князя Владимира, на креслах из слоновой кости с золотою насечкою, задумавшись, склонивши на руку свою голову, не удостоивая ни одним взглядом окружавших его красавиц: душа его требовала одной Людмилы, один очаровательный образ Людмилы носился перед ним, как милый, пленительный призрак потерянного блаженства! Вдруг, о радость! он видит её на том же самом месте, на котором увидел в первый раз, в той же простой одежде; видит её, с сердечною, нежною любовию устремившую на него свои взоры. «О Людмила!» – восклицает он и бросается перед нею на колени. «Да здравствует прелестная Людмила!» – воскликнули единогласно бояре, богатыри и витязи. Святослав, вне себя от восхищения, прижимает к сердцу милую свою невесту, которая с своим потупленным взором, с пылающими щеками своими казалась ангелом красоты и непорочности, подводит её к престолу великого князя Владимира и сажает по правую руку его на кресла из слоновой кости с золотою насечкою. Пересвета и Мирослава побледнели от зависти и досады. Заиграла музыка, и все опять должны были уступить Людмиле в искусстве пляски и пения. Опять затмила она своих соперниц, которые все единодушно, выключая одних Пересветы и Мирославы, согласились признать её победительницею и даже радовались её победе: столь сильны очарования скромной красоты, добродушия, непорочности. Вдруг раздаётся в палате пронзительный вопль… Что такое? Страшные змеи с отверстою пастию, с острым жалом, с горящими глазами обвивались вокруг Пересветы и Мирославы вместо жемчужных поясов. Людмила бросается к ним на помощь, желает спасти их от угрызения сих страшных чудовищ; её усилия напрасны. Зрители цепенеют от ужаса. Вдруг послышалось тихое пение, соединённое со звуками магических струн; в воздухе распространился приятный запах роз и полевых фиалок; предстала волшебница Добрада, окружённая тихим розовым сиянием. Людмила бросилась перед нею на колени. «Спаси Пересвету и Мирославу!» – воскликнула она, простирая к ней руки. «Добрая Людмила, – отвечала волшебница, – соглашаюсь простить их из любви к тебе. Змеи, которыми они обвиты, суть ядовитые змеи самолюбия и зависти. Прикоснись к ним своей белою лентою, и они исчезнут». Людмила исполнила приказание Добрады, и змеи исчезли. Пересвета и Мирослава кинулись в объятия своей добросердечной подруги; они поклялись питать к ней искреннюю дружбу; они полюбили ту, которую за минуту ненавидели, которую желали ввергнуть в погибель.
Великий князь Владимир благословил своего сына и Людмилу. «О Святослав, – сказала прелестная невеста прелестному жениху своему, показывая на волшебницу Добраду, – вот моя благодетельница, вот та, которой обязана я твоим сердцем! Ах, за три дня перед сим была я не иное что, как бедная Людмила, простая поселянка; но теперь… Нет, никогда не была бы я замечена взорами Святослава прекрасного, когда бы могущество благодетельной Добрады не украсило меня теми приятностями, теми дарованиями, в которых мне отказала природа. Так, Святослав, в этом очарованном поясе заключены и красота моя и все мои таланты».
Скромное сие признание украсило ещё более в глазах Святослава его прелестную Людмилу. «Друг мой, – сказала Добрада, – храни этот пояс, драгоценный дар моей дружбы: ничто не может лучше его украсить женщины, где бы она ни была, в бедной ли хижине, в чертогах ли княжеских; нося его, ты будешь обожаема своим супругом, своими друзьями и подданными, обожаема до последней минуты».
Добрада исчезла. Нужно ли сказывать о том, что случилось после? И можно ли вообразить, чтобы Святослав не был счастлив, обладая Людмилою?
Сказка о царе Берендее, о сыне его Иване-царевиче, о хитростях Кощея Бессмертного и о премудрости Марьи-царевны, Кощеевой дочери
Жил-был царь Берендей до колен борода. Уж три годаБыл он женат и жил в согласье с женою; но все имБог детей не давал, и было царю то прискорбно.Нужда случилась царю осмотреть свое государство;Он простился с царицей и восемь месяцев ровноПробыл в отлучке. Девятый был месяц в исходе, когда он,К царской столице своей подъезжая, на поле чистомВ знойный день отдохнуть рассудил; разбили палатку;Душно стало царю под палаткой, и смерть захотелосьВыпить студеной воды. Но поле было безводно…Как быть, что делать? А плохо приходит; вот он решилсяСам объехать все поле: авось, попадется на счастьеГде-нибудь ключ. Поехал и видит колодезь. ПоспешноСпрянув с коня, заглянул он в него: он полон водоюВплоть до самых краев; золотой на поверхности ковшикПлавает. Царь Берендей поспешно за ковшик – не тут-тоБыло: ковшик прочь от руки. За янтарную ручкуЦарь с нетерпеньем то правой рукою, то левой хватаетКовшик; но ручка, проворно виляя и вправо и влево,Только
что дразнит царя и никак не дается.Что за причина? Вот он, выждавши время, чтоб ковшикСтал на место, хвать его разом справа и слева —Как бы не так! Из рук ускользнувши, как рыбка нырнул онПрямо на дно колодца и снова потом на поверхностьВыплыл, как будто ни в чем не бывало. «Постой же! (подумалЦарь Берендей) я напьюсь без тебя», и, недолго сбираясь,Жадно прильнул он губами к воде и струю ключевуюНачал тянуть, не заботясь о том, что в воде утонулаВся его борода. Напившися вдоволь, поднять онГолову хочет… ан нет, погоди! не пускают; и кто-тоЦарскую бороду держит. Упершись в ограду колодца,Силится он оторваться, трясет, вертит головою —Держат его, да и только. «Кто там? пустите!» – кричит он.Нет ответа; лишь страшная смотрит со дна образина:Два огромные глаза горят, как два изумруда;Рот разинутый чудным смехом смеется; два рядаКрупных жемчужин светятся в нем, и язык, меж зубамиВыставясь, дразнит царя; а в бороду впутались крепкоВместо пальцев клешни. И вот наконец сиповатыйГолос сказал из воды: «Не трудися, царь, понапрасну;Я тебя не пущу. Если же хочешь на волю,Дай мне то, что есть у тебя и чего ты не знаешь».Царь подумал: «Чего ж я не знаю? Я, кажется, знаюВсе!» И он отвечал образине: «Изволь, я согласен».«Ладно! – опять сиповатый послышался голос. – Смотри же,Слово сдержи, чтоб себе не нажить ни попрека, ни худа».С этим словом исчезли клешни; образина пропала.Честную выручив бороду, царь отряхнулся, как гоголь,Всех придворных обрызгал, и все царю поклонились.Сев на коня, он поехал; и долго ли, мало ли ехал,Только уж вот он близко столицы; навстречу толпамиСыплет народ, и пушки палят, и на всех колокольняхЗвон. И царь подъезжает к своим златоверхим палатам —Там царица стоит на крыльце и ждет; и с царицейРядом первый министр; на руках он своих парчевуюДержит подушку; на ней же младенец, прекрасный как светлыйМесяц, в пеленках колышется. Царь догадался и ахнул.«Вот оно то, чего я не знал! Уморил ты, проклятыйДемон, меня!» Так он подумал и горько, горько заплакал;Все удивились, но слова никто не промолвил. МладенцаНа руки взявши, царь Берендей любовался им долго,Сам его взнес на крыльцо, положил в колыбельку и, гореСкрыв про себя, по-прежнему царствовать начал. О тайнеЦарской никто не узнал; но все примечали, что крепкоЦарь был печален – он все дожидался; вот придут за сыном;Днем он покоя не знал, и сна не ведал он ночью.Время, однако, текло, а никто не являлся. ЦаревичРос не по дням – по часам; и сделался чудо-красавец.Вот наконец и царь Берендей о том, что случилось,Вовсе забыл… но другие не так забывчивы были.Раз царевич, охотой в лесу забавляясь, в густуюЧащу заехал один. Он смотрит: все дико; поляна;Черные сосны кругом; на поляне дуплистая липа.Вдруг зашумело в дупле; он глядит: вылезает оттудаЧудный какой-то старик, с бородою зеленой, с глазамиТакже зелеными. «Здравствуй, Иван-царевич, – сказал он. —Долго тебя дожидалися мы; пора бы нас вспомнить». —«Кто ты?» – царевич спросил. «Об этом после; теперь жеВот что ты сделай: отцу своему, царю Берендею,Мой поклон отнеси да скажи от меня: не пора ли,Царь Берендей, должок заплатить? Уж давно миновалосьВремя. Он сам остальное поймет. До свиданья». И с этимСловом исчез бородатый старик. Иван же царевичВ крепкой думе поехал обратно из темного леса.Вот он к отцу своему, царю Берендею, приходит.«Батюшка царь-государь, – говорит он, – со мною случилосьЧудо». И он рассказал о том, что видел и слышал.Царь Берендей побледнел как мертвец. «Беда, мой сердечныйДруг, Иван-царевич! – воскликнул он, горькозаплакав. —Видно, пришло нам расстаться!..» И страшную тайну о даннойКлятве сыну открыл он. «Не плачь, не крушися, родитель,—Так отвечал Иван-царевич, – беда невелика.Дай мне коня; я поеду; а ты меня дожидайся;Тайну держи про себя, чтоб о ней здесь никто не проведал,Даже сама государыня-матушка. Если ж назад яК вам по прошествии целого года не буду, тогда ужЗнайте, что нет на свете меня». Снарядили как должноВ путь Ивана-царевича. Дал ему царь золотыеЛаты, меч и коня вороного; царица с мощамиКрест на шею надела ему; отпели молебен;Нежно потом обнялися, поплакали… с богом! ПоехалВ путь Иван-царевич. Что-то с ним будет? Уж едетДень он, другой и третий; в исходе четвертого – солнцеТолько успело зайти – подъезжает он к озеру; гладкоОзеро то, как стекло; вода наравне с берегами;Все в окрестности пусто; румяным вечерним сияньемВоды покрытые гаснут, и в них отразился зеленыйБерег и частый тростник – и все как будто бы дремлет;Воздух не веет; тростинка не тронется; шороха в струйкахСветлых не слышно. Иван-царевич смотрит, и что жеВидит он? Тридцать хохлатых сереньких уточек подлеБерега плавают; рядом тридцать белых сорочекПодле воды на травке лежат. Осторожно поодальСлез Иван-царевич с коня; высокой травоюСкрытый, подполз и одну из белых сорочек тихонькоВзял; потом угнездился в кусте дожидаться, что будет.Уточки плавают, плещутся в струйках, играют, ныряют…Вот наконец, поиграв, поныряв, поплескавшись, подплылиК берегу; двадцать девять из них, побежав с перевалкойК белым сорочкам, оземь ударились, все обратилисьВ красных девиц, нарядились, порхнули и разом исчезли.Только тридцатая уточка, на берег выйти не смея,Взад и вперед одна-одинешенька с жалобным крикомОколо берега бьется; с робостью вытянув шейку,Смотрит туда и сюда, то вспорхнет, то снова присядет…Жалко стало Ивану-царевичу. Вот он выходитК ней из-за кустика; глядь, а она ему человечьимГолосом вслух говорит: «Иван-царевич, отдай мнеПлатье мое, я сама тебе пригожуся». Он с неюСпорить не стал, положил на травку сорочку и, скромноПрочь отошедши, стал за кустом. Вспорхнула на травкуУточка. Что же вдруг видит Иван-царевич? ДевицаВ белой одежде стоит перед ним, молода и прекраснаТак, что ни в сказке сказать, ни пером описать, и, краснея,Руку ему подает и, потупив стыдливые очи,Голосом звонким, как струны, ему говорит: «Благодарствуй,Добрый Иван-царевич, за то, что меня ты послушал;Тем ты себе самому услужил, но и мною доволенБудешь: я дочь Кощея Бессмертного, Марья-царевна;Тридцать нас у него, дочерей молодых. ПодземельнымЦарством владеет Кощей. Он давно уж тебя поджидаетВ гости и очень сердит; но ты не пекись, не заботься,Сделай лишь то, что я тебе присоветую. Слушай:Только завидишь Кощея-царя, упади на колена,Прямо к нему поползи; затопает он – не пугайся;Станет ругаться – не слушай; ползи да и только; что послеБудет, увидишь; теперь пора нам». И Марья-царевнаВ землю ударила маленькой ножкой своей; расступиласьТотчас земля, и они вместе в подземное царство спустились.Видят дворец Кощея Бессмертного; высечен был онВесь из карбункула камня и ярче небесного солнцаВсе под землей освещал. Иван-царевич отважноВходит: Кощей сидит на престоле в светлой короне;Блещут глаза, как два изумруда; руки с клешнями.Только завидел его вдалеке, тотчас на колениСтал Иван-царевич. Кощей же затопал, сверкнулоСтрашно в зеленых глазах, и так закричал он, что сводыЦарства подземного дрогнули. Слово Марьи-царевныВспомня, пополз на карачках Иван-царевич к престолу;Царь шумит, а царевич ползет да ползет. НапоследокСтало царю и смешно. «Добро ты, проказник, – сказал он,—Если тебе удалося меня рассмешить, то с тобоюСсоры теперь заводить я не стану. Милости просимК нам в подземельное царство; но знай, за твое ослушаньеДолжен ты нам отслужить три службы; сочтемся мы завтра;Ныне уж поздно; поди». Тут два придворных проворноПод руки взяли Ивана-царевича очень учтиво,С ним пошли в покой, отведенный ему, отворилиДверь, поклонились царевичу в пояс, ушли, и осталсяТам он один. Беззаботно он лег на постелю и скороСном глубоким заснул. На другой день рано поутруЦарь Кощей к себе Ивана-царевича кликнул:«Ну, Иван-царевич, – сказал он, – теперь мы посмотрим,Что-то искусен ты делать? Изволь, например, нам построитьНынешней ночью дворец: чтоб кровля была золотая,Стены из мрамора, окна хрустальные, вкруг регулярныйСад, и в саду пруды с карасями; если построишьЭтот дворец, то нашу царскую милость заслужишь;Если же нет, то прошу не пенять… головы не удержишь!» —«Ах ты, Кощей окаянный, – Иван-царевич подумал, —Вот что затеял, смотри пожалуй!» С тяжелой кручинойОн возвратился к себе и сидит пригорюнясь; уж вечер;Вот блестящая пчелка к его подлетела окошку,Бьется об стекла – и слышит он голос: «Впусти!» Отворил онДверку окошка, пчелка влетела и вдруг обернуласьМарьей-царевной. «Здравствуй, Иван-царевич; о чем тыТак призадумался?» – «Нехотя будешь задумчив, – сказал он. —Батюшка твой до моей головы добирается». – «Что жеСделать решился ты?» – «Что? Ничего. Пускай его сниметГолову; двух смертей не видать, одной не минуешь». —«Нет, мой милый Иван-царевич, не должно терять намБодрости. То ли беда? Беда впереди; не печалься;Утро вечера, знаешь ты сам, мудренее: ложисяСпать; а завтра поранее встань; уж дворец твой построенБудет; ты ж только ходи с молотком да постукивай в стену».Так все и сделалось. Утром, ни свет ни заря, из каморкиВышел Иван-царевич… глядит, а дворец уж построен.Чудный такой, что сказать невозможно. Кощей изумился;Верить не хочет глазам. «Да ты хитрец не на шутку, —Так он сказал Ивану-царевичу, – вижу, ты ловокНа руку; вот мы посмотрим, так же ли будешь догадлив.Тридцать есть у меня дочерей, прекрасных царевен.Завтра я всех их рядом поставлю, и должен ты будешьТри раза мимо пройти и в третий мне раз без ошибкиМладшую дочь мою, Марью-царевну, узнать; не узнаешь —С плеч голова. Поди». – «Уж выдумал, чучела, мудрость, —Думал Иван-царевич, сидя под окном. – Не узнать мнеМарью-царевну… какая ж тут трудность?» – «А трудность такая, —Молвила Марья-царевна, пчелкой влетевши, – что еслиЯ не вступлюся, то быть беде неминуемой. Всех насТридцать сестер, и все на одно мы лицо; и такоеСходство меж нами, что сам отец наш только по платьюМожет нас различать». – «Ну что же мне делать?» – «А вот что:Буду я та, у которой на правой щеке ты заметишьМошку. Смотри же, будь осторожен, вглядись хорошенько,Сделать ошибку легко. До свиданья». И пчелка исчезла.Вот на другой день опять Ивана-царевича кличетЦарь Кощей. Царевны уж тут, и все в одинакомПлатье рядом стоят, потупив глаза. «Ну, искусник, —Молвил Кощей, – изволь-ка пройтиться три раза мимоЭтих красавиц, да в третий раз потрудись указать намМарью-царевну». Пошел Иван-царевич; глядит онВ оба глаза: уж подлинно сходство! И вот он проходитВ первый раз – мошки нет; проходит в другой раз – все мошкиНет; проходит в третий и видит – крадется мошка,Чуть заметно, по свежей щеке, а щека-то под неюТак и горит; загорелось и в нем, и с трепещущим сердцем:«Вот она, Марья-царевна!» – сказал он Кощею, подавшиРуку красавице с мошкой. «Э! э! да тут, примечаю,Что-то нечисто, – Кощей проворчал, на царевича с сердцемВыпучив оба зеленые глаза. – Правда, узнал тыМарью-царевну, но как узнал? Вот тут-то и хитрость;Верно, с грехом пополам. Погоди же, теперь доберусяЯ до тебя. Часа через три ты опять к нам пожалуй;Рады мы гостю, а ты нам свою премудрость на делеЗдесь покажи: зажгу я соломинку; ты же, покудаБудет гореть та соломинка, здесь, не трогаясь с места,Сшей мне пару сапог с оторочкой; не диво; да толькоЗнай наперед: не сошьешь – долой голова; до свиданья».Зол возвратился к себе Иван-царевич, а пчелкаМарья-царевна уж там. «Отчего опять так задумчив,Милый Иван-царевич?» – спросила она. «ПоневолеБудешь задумчив, – он ей отвечал. – Отец твой затеялНовую шутку: шей я ему сапоги с оторочкой;Разве какой я сапожник? Я царский сын; я не хужеРодом его. Кощей он бессмертный! видали мы многоЭтих бессмертных». – «Иван-царевич, да что же ты будешьДелать?» – «Что мне тут делать? Шить сапогов я не стану.Снимет он голову – черт с ним, с собакой! какая мне нужда!» —«Нет, мой милый, ведь мы теперь жених и невеста;Я постараюсь избавить тебя; мы вместе спасемсяИли вместе погибнем. Нам должно бежать; уж другогоСпособа нет». Так сказав, на окошко Марья-царевнаПлюнула; слюнки в минуту примерзли к стеклу; из каморкиВышла она потом с Иваном-царевичем вместе,Двери ключом заперла и ключ далеко зашвырнула.За руки взявшись потом, они поднялися и мигомТам очутились, откуда сошли в подземельное царство:То же озеро, низкий берег, муравчатый, свежийЛуг, и, видят, по лугу свежему бодро гуляетКонь Ивана-царевича. Только почуял могучийКонь седока своего, как заржал, заплясал и помчалсяПрямо к нему и, примчавшись, как вкопанный в землюСтал перед ним. Иван-царевич, не думая долго,Сел на коня, царевна за ним, и пустились стрелою.Царь Кощей в назначенный час посылает придворныхСлуг доложить Ивану-царевичу: что-де так долгоМешкать изволите? Царь дожидается. Слуги приходят;Заперты двери. Стук! стук! и вот из-за двери им слюнки,Словно как сам Иван-царевич, ответствуют: буду.Этот ответ придворные слуги относят к Кощею;Ждать-подождать – царевич нейдет; посылает в другой разТех же послов рассерженный Кощей, и та же всё песня:Буду; а нет никого. Взбесился Кощей. «Насмехаться,Что ли, он вздумал? Бегите же; дверь разломать и в минутуЗа ворот к нам притащить неучтивца!» Бросились слуги…Двери разломаны… вот тебе раз; никого там, а слюнкиТак и хохочут. Кощей едва от злости не лопнул.Ах! он вор окаянный! люди! люди! скорееВсе в погоню за ним!.. я всех перевешаю, еслиОн убежит!..» Помчалась погоня… «Мне слышится топот», —Шепчет Ивану-царевичу Марья-царевна, прижавшисьЖаркою грудью к нему. Он слезает с коня и, припавшиУхом к земле, говорит ей: «Скачут, и близко». – «Так медлитьНечего», – Марья-царевна сказала, и в ту же минутуСделалась речкой сама, Иван-царевич железнымМостиком, черным вороном конь, а большая дорогаНа три дороги разбилась за мостиком. Быстро погоняСкачет по свежему следу; но, к речке примчавшися, сталиВ пень Кощеевы слуги: след до мостика виден;Дале ж и след пропадает и делится на три дорога.Нечего делать – назад! Воротились разумники. СтрашноЦарь Кощей разозлился, о их неудаче услышав.«Черти! ведь мостик и речка были они! догадатьсяМожно бы вам, дуралеям! Назад! чтоб был непременноЗдесь он!..» Опять помчалась погоня… «Мне слышится топот», —Шепчет опять Ивану-царевичу Марья-царевна.Слез он с седла и, припавши ухом к земле, говорит ей:«Скачут, и близко». И в ту же минуту Марья-царевнаВместе с Иваном-царевичем, с ними и конь их, дремучимСделались лесом; в лесу том дорожек, тропинок числа нет;По лесу ж, кажется, конь с двумя седоками несется.Вот по свежему следу гонцы примчалися к лесу;Видят в лесу скакунов и пустились вдогонку за ними.Лес же раскинулся вплоть до входа в Кощеево царство.Мчатся гонцы, а конь перед ними скачет да скачет;Кажется, близко; ну только б схватить; ан нет, не дается.Глядь! очутились они у входа в Кощеево царство,В самом том месте, откуда пустились в погоню; и скрылосьВсё: ни коня, ни дремучего лесу. С пустыми рукамиСнова явились к Кощею они. Как цепная собака,Начал метаться Кощей. «Вот я ж его, плута! Коня мне!Сам поеду, увидим мы, как от меня отвертится!»Снова Ивану-царевичу Марья-царевна тихонькоШепчет: «Мне слышится топот»; и снова он ей отвечает:«Скачут, и близко». «Беда нам! Ведь это Кощей, мой родительСам; но у первой церкви граница его государства;Далее ж церкви скакать он никак не посмеет. Подай мнеКрест твой с мощами». Послушавшись Марьи-царевны, снимаетС шеи свой крест золотой Иван-царевич и в рукиЕй подает, и в минуту она обратилася в церковь,Он в монаха, а конь в колокольню – и в ту же минутуС свитою к церкви Кощей прискакал. «Не видал ли проезжих,Старец честной?» – он спросил у монаха. «Сейчас проезжалиЗдесь Иван-царевич с Марьей-царевной; входилиВ церковь они – святым помолились да мне приказалиСвечку поставить за здравье твое и тебе поклониться,Если ко мне ты заедешь». – «Чтоб шею сломить им, проклятым!» —Крикнул Кощей и, коня повернув, как безумный помчалсяС свитой назад, а примчавшись домой, пересек беспощадноВсех до единого слуг. Иван же царевич с своеюМарьей-царевной поехали дале, уже не боясяБоле погони. Вот они едут шажком; уж склонялосьСолнце к закату, и вдруг в вечерних лучах перед нимиГород прекрасный. Ивану-царевичу смерть захотелосьВ этот город заехать. «Иван-царевич, – сказалаМарья-царевна, – не езди; недаром вещее сердцеНоет во мне: беда приключится». – «Чего ты боишься,Марья-царевна? Заедем туда на минуту; посмотримГород, потом и назад». – «Заехать нетрудно, да трудноВыехать будет. Но быть так! ступай, а я здесь останусьБелым камнем лежать у дороги; смотри же, мой милый,Будь осторожен: царь, и царица, и дочь их царевнаВыдут навстречу тебе, и с ними прекрасный младенецБудет; младенца того не целуй: поцелуешь – забудешьТотчас меня; тогда и я не останусь на свете,С горя умру, и умру от тебя. Вот здесь, у дороги,Буду тебя дожидаться я три дни; когда же на третийДень не придешь… но прости, поезжай». И в город поехал,С нею простяся, Иван-царевич один. У дорогиБелым камнем осталася Марья-царевна. ПроходитДень, проходит другой, напоследок проходит и третий —Нет Ивана-царевича. Бедная Марья-царевна!Он не исполнил ее наставленья: в городе вышлиВстретить его и царь, и царица, и дочь их царевна;Выбежал с ними прекрасный младенец, мальчик-кудряшка,Живчик, глазенки как ясные звезды; и бросился прямоВ руки Ивану-царевичу; он же его красотоюТак был пленен, что, ум потерявши, в горячие щекиНачал его целовать; и в эту минуту затмиласьПамять его, и он позабыл о Марье-царевне.Горе взяло ее. «Ты покинул меня, так и жить мнеНезачем боле». И в то же мгновенье из белого камняМарья-царевна в лазоревый цвет полевой превратилась.«Здесь, у дороги, останусь, авось мимоходом затопчетКто-нибудь в землю меня», – сказала она, и росинкиСлез на листках голубых заблистали. Дорогой в то времяШел старик; он цветок голубой у дороги увидел;Нежной его красотою пленясь, осторожно он вырылС корнем его, и в избушку свою перенес, и в корытцеТам посадил, и полил водой, и за милым цветочкомНачал ухаживать. Что же случилось? С той самой минутыВсё не по-старому стало в избушке; чудесное что-тоНачало деяться в ней: проснется старик – а в избушкеВсё уж как надобно прибрано; нет нигде ни пылинки.В полдень придет он домой – а обед уж состряпан, и чистойСкатертью стол уж накрыт: садися и ешь на здоровье.Он дивился, не знал, что подумать; ему напоследокСтало и страшно, и он у одной ворожейки-старушкиНачал совета просить, что делать. «А вот что ты сделай, —Так отвечала ему ворожейка, – встань ты до первойРанней зари, пока петухи не пропели, и в обаГлаза гляди: что начнет в избушке твоей шевелиться,То ты вот этим платком и накрой. Что будет, увидишь».Целую ночь напролет старик пролежал на постеле,Глаз не смыкая. Заря занялася, и стало в избушкеВидно, и видит он вдруг, что цветок голубой встрепенулся,С тонкого стебля спорхнул и начал летать по избушке;Все между тем по местам становилось, повсюду сметаласьПыль, и огонь разгорался в печурке. Проворно с постелиПрянул старик и накрыл цветочек платком, и явиласьВдруг пред глазами его красавица Марья-царевна.«Что ты сделал? – сказала она. – Зачем возвратил тыЖизнь мне мою? Жених мой, Иван-царевич прекрасный,Бросил меня, и я им забыта». – «Иван твой царевичЖенится нынче. Уж свадебный пир приготовлен, и гостиСъехались все». Заплакала горько Марья-царевна;Слезы потом отерла; потом, в сарафан нарядившись,В город крестьянкой пошла. Приходит на царскую кухню;Бегают там повара в колпаках и фартуках белых;Шум, возня, стукотня. Вот Марья-царевна, приближасьК старшему повару, с видом умильным и сладким, как флейта,Голосом молвила: «Повар, голубчик, послушай, позволь мнеСвадебный спечь пирог для Ивана-царевича». Повар,Занятый делом, с досады хотел огрызнуться; но словоЗамерло вдруг у него на губах, когда он увиделМарью-царевну; и ей отвечал он с приветливым взглядом:«В добрый час, девица-красавица; все, что угодноДелай; Ивану-царевичу сам поднесу я пирог твой».Вот пирог испечен; а званые гости, как должно,Все уж сидят за столом и пируют. Услужливый поварВажно огромный пирог на узорном серебряном блюдеСтавит на стол перед самым Иваном-царевичем; гостиВсе удивились, увидя пирог. Но лишь только верхушкуСрезал с него Иван-царевич – новое чудо!Сизый голубь с белой голубкой порхнули оттуда.Голубь по столу ходит; голубка за ним и воркует:«Голубь, мой голубь, постой, не беги; обо мне ты забудешьТак, как Иван-царевич забыл о Марье-царевне!»Ахнул Иван-царевич, то слово голубки услышав;Он вскочил как безумный и кинулся в дверь, а за дверьюМарья-царевна стоит уж и ждет. У крыльца жеКонь вороной с нетерпенья, оседланный, взнузданный, пляшет.Нечего медлить; поехал Иван-царевич с своеюМарьей-царевной; едут да едут, и вот приезжаютВ царство царя Берендея они. И царь и царицаПриняли их с весельем таким, что такого весельяВидом не видано, слыхом не слыхано. Долго не сталиДумать, честным пирком да за свадебку; съехались гости,Свадьбу сыграли; я там был, там мед я и пивоПил; по усам текло, да в рот не попало. И все тут.
Война мышей и лягушек
(Отрывок)
Слушайте: я расскажу вам, друзья,про мышей и лягушек.Сказка ложь, а песня быль, говорят нам;но в этойСказке моей найдётся и правда. Милости жпросимТех, кто охотник в досужный часок пошутить,посмеяться,Сказки послушать, а тех, кто любит смотретьисподлобья,Всякую шутку считая за грех, мы просим покорноК нам не ходить и дома сидеть да высиживатьскуку.Было прекрасное майское утро. Квакундвадесятый,Царь знаменитой породы, властительближней трясины,Вышел из мокрой столицы своей, окружённыйблестящейСвитой придворных. Вприпрыжку онивзобрались на пригорок,Сочной травою покрытый, и там, на кочкеусевшись,Царь приказал из толпы его окружавшихпочётныхСтражей вызвать бойцов, чтоб его, царя,забавлялиБоем кулачным. Вышли бойцы; началося;уж многоБыло лягушечьих морд царю в угожденьеразбито;Царь хохотал; от смеха придворная квакаласвитаВслед за его величеством; солнце взошло ужна полдень.Вдруг из кустов молодец в прекраснойбеленькой шубке,С тоненьким хвостиком, острым, как стрелка,на тоненьких ножкахВыскочил; следом за ним четыре таких же,но в шубкахДымного цвета. Рысцой они подбежали к болоту.Белая шубка, носик в болото уткнув и поднявшиПравую ножку, начал воду тянуть, и казалось.Был для него тот напиток приятнее мёда; головкуЧасто он вверх подымал, и вода с усастогорыльцаМелким бисером падала; вдоволь напившисьи лапкойРыльце обтёрши, сказал он: «Какое раздольестудёнойВыпить воды, утомившись от зноя!Теперь понимаюТо, что чувствовал Дарий, когда он, в бегствеиз мутнойЛужи напившись, сказал: я не знаю вкуснеенапитка!»Эти слова одна из лягушек подслушала; тотчасСкачет она с донесеньем к царю:из леса-де вышлиПять каких-то зверьков, с усами турецкими, ушиДлинные, хвостики острые, лапки как руки;в осокуВсе они побежали и царскую воду в болотеПьют. А кто и откуда они, неизвестно. С десяткомСтражей Квакун посылает хорунжего Пышкупроведать,Кто незваные гости; когда неприятели – взять их,Если дадутся; когда же соседи,пришедшие с миром,—Дружески их пригласить к царю на беседу.СошедшиПышка с холма и увидя гостей, в минуту узнал их:«Это мыши, неважное дело! Но мне не случалосьБелых меж ними видать, и это мне чудно.Смотрите ж, —Спутникам тут он сказал, – никого не обидеть.Я с нимиСам на словах объяснюся. Увидим, что скажетмне белый».Белый меж тем с удивленьем великим смотрел,приподнявшиУши, на скачущих прямо к нему с пригоркалягушек;Слуги его хотели бежать, но он удержал их.Выступил бодро вперёд и ждал скакунов;и как скороПышка с своими к болоту приблизился:«Здравствуй, почтенныйВоин, – сказал он ему, – прошу не взыскать,что без спросуВашей воды напился я; мы все от охоты устали;В это же время здесь никого не нашлось;благодарныОчень мы вам за прекрасный напиток;и сами готовыРавным добром за ваше добро заплатить;благодарностьЕсть добродетель возвышенных душ».Удивлённый такоюУмною речью, ответствовал Пышка:«Милости просимК нам, благородные гости; наш царь,о прибытии вашемСведав, весьма любопытен узнать:откуда вы родом,Кто вы и как вас зовут. Я послан сюдапригласить васС ним на беседу. Рады мы очень,что вам показаласьНаша по вкусу вода, а платы не требуем: водуСоздал господь для всех на потребу,как воздух и солнце».Белая шубка учтиво ответствовал: «Царская воляБудет исполнена; рад я к его величеству с вамиВместе пойти, но только сухим путём, не водою;Плавать я не умею; я царский сын и наследникЦарства мышиного». В это мгновенье,спустившись с пригорка,Царь Квакун со свитой своей приближался.ЦаревичБелая шубка, увидя царя с такою толпоюНесколько струсил, ибо не ведал, доброе ль,злое льБыло у них на уме. Квакун отличался зелёнымПлатьем, глаза навыкат сверкали, как звёзды,и пузомГромко он, прядая, шлёпал. Царевич Белаяшубка,Вспомнивши, кто он, робость свою победил.ВеличавоОн поклонился царю Квакуну. А царь,благосклонноЛапку подавши ему, сказал: «Любезному гостюОчень мы рады; садись, отдохни;ты из дальнего, верно,Края, ибо до сих пор тебя нам видатьне случалось».Белая шубка, царю поклоняся опять, на зелёнойТравке уселся с ним рядом, а царь продолжал:«Расскажи нам,Кто ты, кто твой отец, кто мать, и откуда пришёлк нам?Здесь мы тебя угостим дружелюбно, когда,не таяся,Правду всю скажешь. Я царь и много имеюбогатства —Будет нам сладко почтить дорогого гостядарами».«Нет никакой мне причины, – ответствовалБелая шубка, —Царь-государь, утаивать истину. Сам я породыЦарской, весьма на земле знаменитой;отец мой из домаДревних воинственных Бубликов,царь Долгохвост ИринарийТретий, владеет пятью чердаками,наследием славныхПредков, но область свою он сам расширилвойнами:Три подполья, один амбар и две трети ветчинниОн покорил, победивши соседних царей,а в супругиВзявши царевну Прасковью-Пискуньюбелую шкурку,Целый овин получил он за нею в приданое.В светеНет подобного царства. Я сын царя Долгохвоста,Пётр Долгохвост, по прозванию Хват.Был я воспитанВ нашем столичном подпольепремудрым Онуфрием-крысой.Мастер я рыться в муке, таскать орехи,вскребаюсьВ сыр и множество книг уже изгрыз,любя просвещенье.Хватом же прозван я вот за какое смелое дело:Раз случилось, что множество нас,молодых мышеняток,Бегало по полю взапуски; я как шальной,раззадорясь,Вспрыгнул с разбегу на льва,отдыхавшего в поле, и в пышнойГриве запутался; лев проснулся и лапой огромнойСтиснул меня; я подумал, что буду раздавленкак мошка.С духом собравшись, я высунул нос из-под лапы.«Лев-государь, – ему я сказал, —мне и в мысль не входилоМилость твою оскорбить; пощади, не губи;не ровен час,Сам я тебе пригожуся». Лев улыбнулся (конечно,Он уж покушать успел) и сказал мне:«Ты, вижу, забавник.Льву услужить ты задумал. Добро,мы посмотрим, какуюМилость окажешь ты нам? Ступай».Тогда он раздвинулЛапу, а я давай бог ноги. Но вот что случилось:Дня не прошло, как все мы испуганы былив подпольяхНаших львиным рыканьем: смутилась,как будто от бури,Вся сторона. Я не струсил, выбежал в полеи что жеВ поле увидел? Царь Лев, запутавшисьв крепких тенётах,Мечется, бьётся как бешеный, кровью глазаналилися,Лапами рвёт он верёвки, зубами грызёт их,и былоВсё то напрасно – лишь боле себя онзапутывал. «Видишь,Лев-государь, – сказал я ему, —что и я пригодился.Будь спокоен: в минуту тебя мы избавим».И тотчасСозвал я дюжину ловких мышат: принялись мыработатьЗубом, узлы перегрызли тенёт, и Лев распутлялся.Важно кивнув головою косматой и насдопустившиК царской лапе своей, он гриву расправил,ударилСильным хвостом по бёдрам и в три прыжкаочутилсяВ ближнем лесу, где вмиг и пропал.По этому делуПрозван я Хватом, и славу свою поддержать ястараюсь;Страшного нет для меня ничего; я знаю,что смелымБог владеет. Но должно, однако, признаться,что всюдуЗдесь мы встречаем опасность. Так бог ужземлю устроил —Всё здесь воюет: с травою Овца,с Овцою голодныйВолк, Собака с Волком, с Собакой Медведь,а с МедведемЛев. Человек же и Льва, и Медведя,и всех побеждает.Так и у нас, отважных Мышей,есть много опасных,Сильных гонителей: Совы, Ласточки, Кошки,а всех ихЗлее козни людские. И тяжко подчас намприходит.Я, однако, спокоен; я помню, что мнемой наставникМудрый, крыса Онуфрий, твердил:беды нас смиреньюУчат. С верой такою ничто не беда. Я доволенТем, что имею, счастию рад, а в несчастьене хмурюсь».Царь Квакун со вниманием слушалПетра Долгохвоста.«Гость дорогой, – сказал он ему, —признаюсь откровенно;Столь разумные речи меня в изумленье приводят.Мудрость такая в такие цветущие лета!Мне сладкоСлушать тебя: и приятность и польза!Теперь опиши мнеТо, что случалось, когда с мышиным вашимнародом,Что от врагов вы терпели и с кем когда воевали».«Должен я прежде о том рассказать,какие нам козниСтроит наш хитрый двуногий злодей, Человек.Он ужасноЖаден; он хочет всю землю заграбить одини с МышамиВ вечной вражде. Не исчислитьвсех выдумок хитрых, какимиНаше он племя избыть замышляет.Вот, например, онДомик затеял построить: два входа, широкийи узкий;Узкий заделан решёткой, широкий с подъёмноюдверью.Домик он этот поставил у самого входав подполье.Нам же сдуру на мысли взбрело, что, поладитьС нами желая, для нас учредил он гостиницу.ЖирныйКус ветчины там висел и манил нас;вот целый десятокСмелых охотников вызвали в домик забраться,без платыВ нём отобедать и верные вести принесть нам.Входят они, но только что начали дружновисячийКус ветчины тормошить, как подъёмная дверьс превеликимСтуком упала и всех их захлопнула. Тут поразилоСтрашное зрелище нас: увидели мы, как злодеиНаших героев таскали за хвост и в воду бросали.Все они пали жертвой любви к ветчинеи к отчизне.Было нечто и хуже. Двуногий злодей наготовилМножество вкусных для нас пирожкови расклал их.Словно как добрый, по всем закоулкам;народ нашОчень доверчив и ветрен, мы лакомки —бросилась жадноВся молодёжь на добычу. Но что же случилось?Об этомВспомнить – мороз продирает по коже!Открылся в подпольеМор: отравой злодей угостил нас.Как будто шальныеС пиру пришли удальцы: глаза навыкат, разинувРты, умирая от жажды, взад и вперёдпо подпольюБегали с писком они, родных, друзей и знакомыхБоле не зная в лицо; наконец, утомясь,обессилев,Все попадали мёртвые лапками вверх; запустелаЦелая область от этой беды; от ужасного смрадаТрупов ушли мы в другое подполье,и край наш родимыйНадолго был обезмышен. Но главное бедствиенашеНыне в том, что губитель двуногий крепкосдружился,Нам ко вреду, с сибирским котом,Федотом Мурлыкой.Кошачий род давно враждует с мышиным.Но этотХитрый котище Федот Мурлыка для наснаказаньеБожие. Вот как я с ним познакомился.Глупым мышонкомБыл я ещё и не знал ничего. И мне захотелосьВысунуть нос из подполья. Но мать-царицаПрасковьяС крысой Онуфрием крепко-накрепко мнезапретилиНорку мою покидать, но я не послушался,в щёлкуВыглянул: вижу камнем выстланный двор;освещалоСолнце его, и окна огромного дома светились;Птицы летали и пели. Глаза у меня разбежались.Выйти не смея, смотрю я из щёлки и вижу:на дальнемКрае дороги зверок усастый, сизая шкурка.Розовый нос, зелёные глазки, пушистые уши.Тихо сидит и за птичками смотрит, а хвостик,как змейка,Так и виляет. Потом он своею бархатной лапкойНачал усастое рыльце себе умывать. ОблилосяРадостью сердце моё, и я уж сбирался покинутьЩёлку, чтоб с милым зверьком познакомиться.Вдруг зашумелоЧто-то вблизи; оглянувшись, так я и обмер.Какой-тоСтрашный урод ко мне подходил; широко шагая,Чёрные ноги свои подымал он, и когти кривыеС острыми шпорами были на них;на уродливой шееДлинные косы висели змеями; нос крючковатый;Под носом трясся какой-то мохнатый мешок,и как будтоКрасный с зубчатой верхушкой колпак, с головыперегнувшись,По носу бился, а сзади какие-то длинные крючьяРазного цвета торчали снопом.Не успел я от страхаВ память прийти, как с обоих боков поднялисьу уродаСловно как парусы, начали хлопать, и он,раздвоившиОстрый нос свой, так заорал, что менякак дубинойТреснуло. Как прибежал я назад в подполье,не помню.Крыса Онуфрий, услышав о том, что случилосьсо мною,Так и ахнул. «Тебя помиловал бог, —он сказал мне, —Свечку ты должен поставить уроду, который таккстатиКриком своим тебя испугал; ведь это наш добрыйСторож петух; он горлан и с своими большойзабияка;Нам же, мышам, он приносит и пользу:когда закричит он,Знаем мы все, что проснулися наши враги;а приятель,Так обольстивший тебя своей лицемерною харей,Был не иной кто, как наш злодей записной,объедалоКот Мурлыка; хорош бы ты был, когда быс знакомствомК этому плуту подъехал: тебя б он порядкомпогладилБархатной лапкой своею; будь же вперёдосторожен».Долго рассказывать мне об этом проклятомМурлыке;Каждый день от него у нас недочёт. Расскажу яТолько то, что случилось недавно.Разнёсся в подпольеСлух, что Мурлыку повесили. Наши лазутчикисамиВидели это глазами своими. Вскружилосьподполье:Шум, беготня, пискотня, скаканье, кувырканье,пляска, —Словом, мы все одурели, и сам мой ОнуфрийпремудрыйС радости так напился, что подрался с царицейи в дракеХвост у неё откусил, за что был и высеченбольно.Что же случилось потом? Не разведавши делапорядком,Вздумали мы кота погребать, и надгробное словоТотчас поспело. Его сочинил поэт нашподпольныйКлим по прозванию Бешеный Хвост;такое прозваньеДали ему за то, что, стихи читая, всегда онВ меру вилял хвостом, и хвост, как маятник,стукал.Всё изготовив, отправились мы на поминкик Мурлыке;Вылезло множество нас из подполья;глядим мы, и вправдуКот Мурлыка в ветчинне висит на бревне,и повешенЗа ноги, мордою вниз; оскалены зубы; как палка,Вытянут весь; и спина, и хвост, и передние лапыСловно как мёрзлые; оба глаза глядят не моргая.Все запищали мы хором: «Повешен Мурлыка,повешенКот окаянный; довольно ты, кот, погулял;погуляемНынче и мы». И шесть смельчаков тотчасвзобралисяВверх по бревну, чтоб Мурлыкины лапыраспутать, но лапыСами держались, когтями вцепившись в бревно,а верёвкиНе было там никакой, и лишь толькок ним прикоснулисьНаши ребята, как вдруг распустилися когти,и на полХлопнулся кот, как мешок. Мы все по угламразбежалисьВ страхе и смотрим, что будет. Мурлыка лежити не дышит,Ус не тронется, глаз не моргнёт – мертвец,да и только.Вот, ободрясь, из углов мы к нему подступатьпонемногуНачали: кто посмелее, тот дернёт за хвост,да и тягуДаст от него, тот лапкой ему погрозит,тот подразнитСзади его языком, а кто ещё посмелее,Тот, подкравшись, хвостом в носу у негопощекочет.Кот ни с места, как пень. «Берегитесь, —тогда нам сказалаСтарая мышь Степанида, которой МурлыкиныкогтиБыли знакомы (у ней он весь зад ободрал,и насилуКак-то она от него уплела), – берегитесь:МурлыкаСтарый мошенник; ведь он висел без верёвки,а этоЗнак недобрый; и шкурка цела у него».То услыша,Громко мы все засмеялись. «Смейтесь,чтоб после не плакать, —Мышь Степанида сказала опять, —а я не товарищВам». И поспешно, созвав мышеняток своих,убраласяС ними в подполье она. А мы принялиськак шальныеПрыгать, скакать и кота тормошить. Наконец,поуставши,Все мы уселись в кружок перед мордой его,и поэт нашКлим, по прозванию Бешеный Хвост,на Мурлыкино пузоВзлезши, начал оттуда читать намнадгробное слово.Мы же при каждом стихе хохотали.И вот что прочёл он:«Жил Мурлыка; был Мурлыка кот сибирский,Рост богатырский, сизая шкурка, усы, как у турка;Был он бешен, на краже помешан,за то и повешен,Радуйся, наше подполье!..» Но только успелпроповедникЭто слово промолвить, как вдруг наш покойникочнулся.Мы бежать… Куда ты! Пошла ужасная травля.Двадцать из нас осталось лежать на месте;а раненых втроеБолее было. Тот воротился с ободранным пузом.Тот без уха, другой с отъеденной мордой, иномуХвост был оторван, у многих так страшноискусаны былиСпины, что шкурки мотались, как тряпки,царицу ПрасковьюЧуть успели в нору уволочь за задние лапки,Царь Иринарий спасся с рубцом на носу,но премудрыйКрыса Онуфрий с Климом-поэтом досталисьМурлыкеПрежде других на обед. Так кончился пир нашбедою».. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Антоний Алексеевич Погорельский
(1787–1836)
Чёрная курица, или Подземные жители
Лет сорок тому назад в С.-Петербурге на Васильевском острове, в Первой линии, жил-был содержатель мужского пансиона, который ещё и до сих пор, вероятно, у многих остался в свежей памяти, хотя дом, где пансион тот помещался, давно уже уступил место другому, нисколько не похожему на прежний. В то время Петербург наш уже славился в целой Европе своею красотою, хотя и далеко ещё не был таким, каков теперь. Тогда на проспектах Васильевского острова не было весёлых тенистых аллей: деревянные подмостки, часто из гнилых досок сколоченные, заступали место нынешних прекрасных тротуаров. Исаакиевский мост, узкий в то время и неровный, совсем иной представлял вид, нежели как теперь; да и самая площадь Исаакиевская вовсе не такова была. Тогда монумент Петра Великого от Исаакиевской церкви отделен был канавою; Адмиралтейство не было обсажено деревьями; манеж Конногвардейский не украшал площади прекрасным нынешним фасадом – одним словом, Петербург тогдашний не то был, что теперешний. Города перед людьми имеют, между прочим, то преимущество, что они иногда с летами становятся красивее… Впрочем, не о том теперь идёт дело. В другой раз и при другом случае я, может быть, поговорю с вами пространнее о переменах, происшедших в Петербурге в течение моего века, – теперь же обратимся опять к пансиону, который лет сорок тому назад находился на Васильевском острове, в Первой линии.
Дом, которого теперь – как уже вам сказывал – вы не найдёте, был о двух этажах, крытый голландскими черепицами. Крыльцо, по которому в него входили, было деревянное и выдавалось на улицу… Из сеней довольно крутая лестница вела в верхнее жильё, состоявшее из восьми или девяти комнат, в которых с одной стороны жил содержатель пансиона, а с другой были классы. Дортуары, или спальные комнаты детей, находились в нижнем этаже, по правую сторону сеней, а по левую жили две старушки, голландки, из которой каждой было более ста лет и которые собственными глазами видали Петра Великого и даже с ним говаривали…
В числе тридцати или сорока детей, обучавшихся в том пансионе, находился один мальчик, по имени Алёша, которому тогда было не более девяти или десяти лет. Родители его, жившие далеко-далеко от Петербурга, года за два перед тем привезли его в столицу, отдали в пансион и возвратились домой, заплатив учителю условленную плату за несколько лет вперёд. Алёша был мальчик умненький, миленький, учился хорошо, и все его любили и ласкали. Однако, несмотря на то, ему часто скучно бывало в пансионе, а иногда даже и грустно. Особливо сначала он никак не мог приучиться к мысли, что он разлучён с родными своими. Но потом мало-помалу он стал привыкать к своему положению, и бывали даже минуты, когда, играя с товарищами, он думал, что в пансионе гораздо веселее, нежели в родительском доме.