Сказки старого Вильнюса II
Шрифт:
Однако, как выяснилось, временем особо не наешься, так что пришлось идти завтракать в кафе. Благо их тут было видимо-невидимо, даже непонятно, зачем столько, если все горожане разъехались на каникулы, да и туристов не то чтобы толпы. Мягко говоря.
Думал: «Ну и дураки, что не ездят сюда. Такой прекрасный город и такой пустой».
Думал: «Ничего, мне больше достанется. Мне как раз сейчас надо – все и сразу. У меня теперь есть аппетит».
Съел за завтраком столько, что почти испугался – вдруг с отвычки станет плохо.
Но плохо не стало. Напротив, стало совсем хорошо.
После
Но ни одного майского дня и ни одного сентябрьского, о прочих и речи не шло, только летние. Много прекрасных летних дней, солнечных и дождливых, прохладных больше, чем жарких, и это к лучшему, жара здесь переносилась тяжело, воздух из-за влажности становился почти тропическим, а по ночам на центральном проспекте остро пахло горячей полынью и гниющими водорослями, хотя до ближайшего моря больше трехсот километров, да и то – Балтийское, северное, подобных ароматов от него, по идее, не дождешься.
Думал: «Интересно, что будет, когда я проживу все девяносто два дня? В том порядке, в котором они мне достаются, но – все до единого. Все-таки осень?»
Но когда восьмое июля наступило второй раз и по городу снова пошли торжественным маршем детские духовые оркестры – мальчики, девочки, оттопыренные уши, тонкие ножки, яркие цвета, ритм, ослепительный блеск меди, торжество всего самого недолговечного, звука, цвета, дыхания, радости, многообещающей незавершенности форм – начал понимать, что все не так просто. И времени впереди, возможно, гораздо больше, чем три летних месяца.
Господи, немыслимо. Невероятный подарок. Только бы не вспугнуть.
Потом стали понемногу повторяться и другие даты. Шестое августа поставило рекорд, наступив трижды в течение одной недели. Все три раза по вечерам разражалась совершенно ослепительная, небывалая гроза. Гром уставал грохотать первым и умолкал, потом стихал ветер, прекращался дождь, и только молнии все сверкали и сверкали – почти ежесекундно. Постепенно они утрачивали форму и, строго говоря, переставали быть молниями. Просто темно-сизое небо со светлыми облаками примерно раз в две секунды становилось белым, а облака темно-сизыми – негатив. В эти моменты окружающий мир настолько явственно казался другой планетой, что потом, задним числом, всякий раз удивлялся, что воздух по-прежнему подходил для дыхания.
Но он определенно подходил.
В какой-то момент спохватился: наверное, надо бы отмечать, сколько раз случился каждый из дней. И в каком порядке. Возможно, когда-нибудь впоследствии это поможет понять… Вот интересно, что именно? И зачем?
Неважно. Что-то зачем-нибудь понять.
Тогда еще было не слишком поздно, при желании вполне мог хотя бы приблизительно восстановить причудливый график дат. Но так и не решился, из каких-то дремучих, не поддающихся формулировке опасений.
Подумал: «Надо же, какой я стал суеверный». С другой стороны, а кто бы не стал.
Самым удивительным казалась даже не вся эта календарная свистопляска, а собственное отношение к ней. Легкость, с которой принял происходящее. И готовность к любой интерпретации событий – сон так сон, бред так бред, явь так явь, лишь бы было. Часто думал: «Ладно, предположим, я вообще уже умер, и вся эта катавасия – просто последний взбрык распадающегося сознания. И что с того? Какая разница, как оно на самом деле, если я ощущаю себя таким живым, как никогда прежде. Кроме ощущений все равно ни у кого ничего нет».
«Какая разница, как на самом деле» – это был совершенно новый, революционный подход, прежде совершенно немыслимый. Никак от себя не ожидал. Думал: «Видимо, штука в том, что мне совершенно нечего терять. По-настоящему нечего, а не потому что прочитал о такой концепции в книжке».
Иногда думал: «Почему такой царский подарок – именно мне?»
Думал: «Нет, правда, интересно, как выигрывают в подобных лотереях?»
Думал: «У меня нет важной работы, дела всей жизни, которое непременно надо закончить. Я определенно не Яромир Хладик [19] , не художник, не творец, и не стану таковым даже вечность спустя».
Думал: «Я не какой-нибудь святой, чьими молитвами держится мир, не алчущий просветления буддист, не наивный праведник и не философ-мистик. Господи, да я йогой по выходным отродясь не занимался, к исповеди ни разу не ходил и гороскопов не читал. И даже заболев, не начал молиться о чуде – не то чтобы из прин ципа, просто в голову не пришло. По идее, скептикам вроде меня чудес не полагается даже во сне. Это просто несправедливо по отношению к жаждущей их аудитории».
19
Яромир Хладик – персонаж рассказа Борхеса «Тайное чудо». Для него секунда перед расстрелом оказалась достаточно долгой, чтобы полностью переделать и довести до совершенства (в уме) свою неоконченную пьесу «Враги».
Думал: «По большому счету, все, что у меня есть – это любовь к жизни. Но у кого из умирающих ее нет».
Думал: «Скорее всего, это просто случайность. Чудо могло произойти с кем угодно, я просто кстати подвернулся под руку. Как говорится, ничего личного».
Такой вывод почему-то казался не обидным, а радостным. Мир, где чудеса случаются с кем попало, просто так, от избытка, казался замечательным местом. Ну, или самой прекрасной галлюцинацией на свете. Впору пожать руку собственному сознанию, оказавшемуся способным ее породить. Или вместить – если все-таки эта странная жизнь происходит взаправду. Что бы это слово ни значило.