Сказки старого Вильнюса II
Шрифт:
Ворчала потом про себя, закурив у входа в кафе и немного успокоившись: «Дался ей этот ветер. Ну подумаешь – ветер. Просто перемещение воздушных масс под влиянием… Под влиянием чего-то там. Чего положено. И почему, интересно, он черный? Дует со стороны промзоны? Да какая у нас тут промзона, смех один. Нет, без мистики не обойдешься. Наверняка в старухиной голове черный цвет – символ абсолютного зла. Или не абсолютного. Но все равно зла, чего же еще. И оно, как положено всякому уважающему себя злу, грядет. Непонятно одно: меня-то зачем ставить в известность? Потому что, согласно пророчеству, однажды именно я спасу мир? Босая и простоволосая возглавлю Божье воинство? Охохонюшки. Надеюсь, до этого
Думала: «Когда-нибудь это безобразие должно прекратиться. Родственники или соседи дотумкают, что бабка не в себе, и примут наконец меры. Добрые доктора пропишут ей волшебные таблетки от Черного Ветра, и всем станет хорошо. Особенно мне».
Однако время шло, а старуха все так же прогуливалась по переулку Пасажо, порой с перерывами, которые могли длиться от нескольких дней до месяца, однако непременно объявлялась снова, и тогда Юта обреченно думала, что ей и правда следует отказаться от ежедневных побегов в кофейню, а еще лучше – вообще сменить место работы. Капитуляция, так капитуляция. Раз в жизни можно позволить себе сдаться. Нервы дороже.
Но потом наступало очередное солнечное утро, капучино в кафетерии Экономического Университета оказывался гаже, чем обычно, голова саботировала любую работу, а новые туфли желали пижонски цокать каблучками по тротуарам Старого Города, и Юта, сердито хлопнув дверью кабинета, вылетала на улицу. Кофе! Кофе и сигарета. Хочу! Подумаешь – какая-то дурацкая старуха.
Однако как бы ни куражилась, при каждой встрече ужас снова охватывал ее. Неодолимый, сокрушительный. И какое же счастье, что не парализующий.
Так промаялась добрых два года, и маялась бы еще, если бы не шеф, улетавший в командировку накануне собственного юбилея. По этому случаю была открыта бутылка драгоценного сорокалетнего арманьяка, шефова ровесника, и не в конце рабочего дня, а еще до обеда, поскольку именинник спешил в аэропорт.
Отказаться от выпивки было решительно невозможно, да Юта и не хотела отказываться, хотя заранее знала, что работать до вечера даже после одной рюмки будет непросто: пьянела всегда мгновенно, а потом столь же стремительно трезвела, зато похмелье затягивалось надолго. В исполнении Ютиного организма это было скорее приятное, чем мучительное, но совершенно нерабочее состояние.
Был, впрочем, способ быстро привести себя в порядок – эспрессо. Но не одинарный, даже не двойной, а тройной, густой, как горячий шоколад, горький, как дюжина раскаяний. Подумала: «В «Кофеине» сегодня работает Зося, она знает, как надо, она мне сделает».
В кои-то веки отправилась в кофейню не украдкой, а получив благословление шефа, за которым как раз приехало такси. Шла, не торопясь, расслабленная, довольная, еще хмельная, а потому храбрая – не как обычно, вопреки собственной трусости, а почти по-настоящему.
Свернув в переулок, увидела безумную старуху и не столько испугалась, сколько рассердилась на нее – впервые за все время: «Да сколько же можно меня изводить?!» И когда та, приблизившись, снова принялась лопотать о Черном Ветре, Юта не стала отворачиваться, делая вид, будто происходящее ее не касается. Напротив, остановилась, хотя от ужаса потемнело в глазах. Спросила:
– Зачем вы мне это все время говорите? Пожалуйста, оставьте меня в покое. Какое мне дело до вашего Черного Ветра?
– Ну слава Богу, – внезапно обрадовалась старуха. – Спросила наконец-то!
Глаза у нее оказались совсем не безумные, вот что удивительно. Ясные, внимательные и очень спокойные, всем бы в ее годы такой взгляд.
– Если уж спросила, должна выслушать ответ, – сказала она. – Можешь не верить ни единому слову, но будь внимательна и запоминай. Черный Ветер всегда начинается в сумерках и дует где хочет, но в этом городе чаще, чем в прочих местах. Тому есть причины; впрочем, обсуждать их сейчас не время
22
Вилия – польское и белорусское название реки Нерис, притоком которой является речка Вильня (Вильняле).
Все это время Юта ошеломленно молчала, удивленная скорее собственным бесстрашием, чем старухиными речами. Однако, собравшись с силами, снова спросила:
– Но почему вы говорите все это именно мне?
– Да потому что мы с тобой давние подружки, – улыбнулась старуха. – Когда дует Черный Ветер, нас водой не разольешь. А когда ветра нет, я по тебе скучаю. Но ты ничего не помнишь, и не могу сказать, что это делает тебя счастливой. Вечно высматриваешь неведомо кого на другой стороне улицы и в темных углах квартиры. То и дело заводишь новые дружбы и так же быстро их обрываешь – все тебе не то и не так. И подолгу смотришься во все зеркала, хоть и считаешь себя некрасивой. Втайне надеешься, что однажды из зеркала вместо твоего отражения выглянет – кто? Правильно, этого ты сама не знаешь. И не узнаешь, пока не придет Черный Ветер. А после забудешь опять.
Стояла как громом пораженная. Чего угодно ожидала от жуткой старухи, но такого поворота предвидеть не могла.
Интересно, как она угадала? Про темные углы и зеркала? Особенно про зеркала. О таком самым близким людям не рассказывают. О подобных вещах вообще не принято говорить. Даже с собой.
Подумала: «А может быть, ей и угадывать не пришлось? Потому что вообще все люди таковы? Одинаковые именно в этом вопросе? Тычемся во все темные щели, заглядываем в зеркала, как в чужие окна, ищем там неведомо что. То, чего нет. И всякий раз обламываемся. И никогда об этом не говорим. Чтобы, не дай бог, не договориться до того, что это – самая правдивая правда о нас. А не безобидное временное помрачение, следствие бесконечного числа мелких стрессов, помноженных на пресловутое экзистенциальное одиночество, которое и есть жизнь».
И тут же устыдилась своих мыслей, словно сумасшедшая бабка могла их прочитать. Пробормотала:
– Я, наверное, лучше пойду. Если вы не против.
– Конечно, – согласилась старуха. – Только еще одно, напоследок. Если однажды – просто из любопытства, или еще по какой-то причине – захочешь узнать, что бывает, когда дует Черный Ветер, и станешь всюду носить с собой два заветных камешка, гадая, не пришло ли время совать их за щеку, тебе пригодится моя подсказка. У Черного Ветра много вестников, но самая верная примета такова: уходит боль. Любая. И душевная маета, и телесная мука исчезают, словно не было их никогда и быть не могло. Это, кстати, чистая правда. Боли не существует, она – иллюзия, зато настолько достоверная, что с возрастом все мы начинаем думать, будто боль – единственная правда, данная нам тут. Но под напором Черного Ветра эта иллюзия развеивается первой. А за ней и все остальные. И город погружается в сон, который и есть наша подлинная жизнь. Ради него имеет смысл терпеть всю эту маяту, которая, в сущности, всего лишь топливо для сновидений. Отличное, надо сказать топливо, грех жаловаться.