Сказки старого Вильнюса IV

Фрай Макс

Клара вернулась в коридор, включила свет, уставилась на свое отражение в зеркале. Некоторое время внимательно рассматривала себя, как чужого человека, с которым только что познакомилась.

«Бедра все-таки слишком широкие, – наконец подумала она. – Зато благодаря им какой-то намек на талию есть. И ноги длинные, и щиколотки тонкие, и запястья. Все-таки совсем не худая, но жить в таком виде вполне можно. И съесть еще пару конфет. Если уж сам ангел смерти разрешил».

За почти полгода, потребовавшиеся, чтобы найти покупателей на мамину квартиру, Клара не раз пыталась набраться храбрости и позвонить в соседнюю

дверь. Когда все-таки набралась, обнаружила, что звонка там нет. Постучалась, сперва робко, потом погромче, долго топталась на пороге в ожидании какой-то реакции, но ей, конечно, никто не открыл. Расспрашивать других соседей постеснялась, не те у них были отношения, чтобы сплетничать, все эти годы только здоровались, встречаясь на лестнице, и все.

Ну и потом, меньше знаешь, крепче спишь.

Несколько лет спустя, когда уже работала в турагентстве и могла позволить себе ухватить пару-тройку так называемых «горящих» путевок в год, попала на Филиппины, купила там нитку дешевых коралловых бус.

Вернувшись домой – по забавному совпадению, жила она тогда не у себя на Антоколе, а снова на улице Врублевского, в квартире бойфренда, не в своем бывшем доме, но в соседнем, ровно с тем же восхитительным видом из окна – положила бусы на подоконник. Сказала вслух: «Это просто так, для смеху, на ваш кларнет я совершенно точно не претендую».

Наутро кораллов на подоконнике не было, и этот факт совершенно ее окрылил. Хотя друг сердечный Томас, несчастный обладатель нескольких килограммов практического ума и здравого смысла, цинично утверждал, будто Кларины кораллы просто стащила какая-нибудь хозяйственная ворона.

И, конечно, был совершенно прав.

Улица Жвиргждино

(Zwgzdyno g.)

В ночь с понедельника на среду

– Все бессмысленно, – говорит Нёхиси. И, подумав, веско добавляет: – Все зря.

По идее, на этом месте мне следовало бы прийти в ужас. И не только мне, а вообще всему живому вокруг. Но в ужас приходят только новорожденный сквозняк, залетевший к нам через открытое окно, и сопровождающая его стайка зеленокрылых златоглазок. Теперь сквозняк пытается покинуть этот страшный дом через печную трубу, отчаянно подвывая, бьется лбом об задвинутую заслонку, а златоглазки бестолково мечутся под потолком в поисках выхода. Окно, через которое все они сюда вломились, по-прежнему нараспашку, но этого не замечает никто: паника лишает разума даже тех, у кого его отродясь не было.

– Все тщетно, – говорит Нёхиси.

Интересно, сколько еще синонимов слова «напрасно» он сможет вспомнить прежде, чем ему надоест находиться в плохом настроении? Обычно Нёхиси редко выдерживает дольше минуты. Но сейчас на дворе июнь, а в июне его хандра может затянуться надолго. Например на целых полчаса. Потому что в июне короткие ночи. Нёхиси не хватает темноты, как большинству людей не хватает зимой солнечного света. Когда дни слишком длинны, а ночи, напротив, чересчур коротки, у Нёхиси портится настроение и тяжелеет характер. Не катастрофически, но ощутимо.

Впрочем, с этим вполне можно жить. Он, собственно, и живет. И я тоже живу. И город до сих пор не рухнул. И даже гроз в июне вовсе не так много, как могло бы быть, Нёхиси все-таки очень сдержанный и ответственный. Вот и сейчас – мог бы устроить такую бурю, что во всем городе, включая Новую Вильню, не осталось бы ни единой уцелевшей телеантенны, а вместо этого просто сидит в кресле и ворчит. Одно удовольствие иметь с ним

дело.

– Я ничего не успеваю, – говорит Нёхиси.

Видимо синонимы «напрасно» у него уже закончились. Как-то слишком быстро. Я бы на его месте еще непременно сказал: «всуе» и «втуне». Хорошие слова, смешные. А после них можно добавить: «вотще». И только потом переходить к более содержательной части выступления.

– Чего именно ты не успеваешь? – спрашиваю я. – И, если на то пошло, почему до сих пор не припахал меня? Вдвоем, глядишь, успели бы.

Нёхиси молчит. Смотрит в окно, за которым – июньская ночь, самая короткая в году и такая светлая, что редкие фонари кажутся неуместными на фоне проплывающих по бирюзовому небу бледно-сиреневых облаков.

– Я не успеваю внести даже самые неотложные изменения, – наконец говорит он. – А те, которые все-таки вношу, не успевают толком овеществиться. Остаются невнятными призраками несбывшейся надежды на самих себя. Хотим мы того или нет, а некоторые вещи могут происходить только ночью, когда истончаются границы между реальностями, и невозможное, загустев от добавленной в него тьмы, соглашается принять форму сбывшегося – на краткий миг, или на годы, это уж как пойдет. Лето – хорошее время для беззаботной жизни, но плохое для магии, хоть сколько-нибудь отличной от радостной стрекозиной пляски сорвавшегося с цепи бытия. Летом я всегда чувствую себя немощным и никчемным. Я не любитель опускать руки, ты знаешь. И прекрасно понимаю, что скоро все снова станет как надо, главное – перетерпеть этот невыносимый июнь. Но иногда становится совсем тяжело. Вот, например, прямо сейчас. Прости, что порчу тебе вечер.

Надо же, извиняется. Совсем плохо дело. Обычно он – ну, не то чтобы полагает своим священным правом портить мои вечера, просто не считает себя потенциально способным их испортить. Нёхиси твердо уверен, что его присутствие само по себе такое благо, что совершенно не важно, как он себя при этом ведет.

Так оно, кстати, и есть.

– В голову не приходило, что все настолько серьезно, – говорю я. – Думал, ты предпочитаешь зиму лету просто так, из эстетических соображений.

Или даже не предпочитаешь, а просто делаешь вид, чтобы меня подразнить.

– Ну, одно другому не мешает, – рассудительно замечает Нёхиси. – Дразнить тебя – это святое. Просто для этого необязательно что-нибудь придумывать. Иногда можно и правду сказать.

Похоже, ему уже полегчало. Так часто бывает, стоит пожаловаться вслух, и драма съеживается до размера обычной житейской неприятности. А житейская неприятность с перепугу может и вовсе превратиться в забавный анекдот. Такова мистическая сила нытья.

Но все равно это не дело – чтобы Нёхиси чувствовал себя немощным и никчемным. Этак мы долго не протянем. И не только мы с ним, а вообще все. Потому что когда кто-нибудь всемогущий всерьез верит, будто чего-то не может, Вселенная принимает форму вопросительного знака. И начинает озадаченно моргать.

Однозначного ответа на вопрос, возможна ли разумная жизнь в озадаченно моргающей Вселенной, у меня пока нет.

Впрочем, на самом деле плевать я хотел на Вселенную. Настроение Нёхиси важно само по себе. Поэтому я говорю:

– Слушай, хватит маяться. Если тебе нужна длинная ночь, надо немедленно ее устроить. Растянуть уже наступившую хотя бы до среды, отменив утро вторника. Заранее не сомневаюсь, вторник нас простит, мы обаятельные.

– Как ты себе это представляешь? – хмурится Нёхиси.