Сказки Золотого века
Шрифт:
Варвара Александровна чуть не заплакала от
– Это же не ваши стихи, - наконец Варвара Александровна коварно улыбнулась, зная, как его задеть.
– Это Пушкин.
– Мои, - вздохнул Лермонтов.
– Они весьма слабы, хотя в них все правда.
– Когда любят стихами, никогда не знаешь, где чувство, а где говорит вдохновение, что, конечно, чудесно, но до меня не относится, - быстро проговорила Варвара Александровна, и между ними начался разговор, сбивчивый, горячий, когда слова чаще заменяются улыбкой, движением рук, - они вообще мало говорили между собою, поскольку взгляда, его шума и беготни вокруг нее уже было достаточно.
3
Пристали дети к барышне, как привыкли дразнить ее, но она лишь засмеялась вместе с ними. Взошел Лермонтов с книжкой в руках, она и на него взглянула той же ласковой улыбкой, просиявшей еще ярче, и он чуть не выронил книжку, но сделал вид, что это Аким Шан-Гирей, его троюродный братец, сбил с его рук книгу и погнался за ним, приговаривая: "Уродинка? Да она светла и умна, как день! Она просто восхитительна!"
– Так что же бежишь от нее?
– остановился Шан-Гирей.
– Чтобы не броситься ей на шею, - пробормотал Лермонтов.
– Ах, Мишель, вот в кого ты влюблен! Я так и знал. А все думают...
– Не суди о том, чего не понимаешь, Шан-Гирей. Ты еще ребенок, - пощекотал по голове братца Лермонтов и отступился, задумываясь. И вдруг легкое дуновение воздуха заставило его поднять голову - Варвара Александровна стояла перед ним.
– Вы шли разве не ко мне?
– спросила она, опуская глаза.
– Да.
– А погнались за Шан-Гиреем? То-то и оно.
– А что такое?
– Мишель, можно вас спросить...
– Да, Варвара Александровна, я рад, что вы заговорили со мной.
– Будто я с вами не разговариваю. Мне кажется, если случается, только с вами я разговариваю. Ведь просто болтать с кем-либо я не умею.
– Да и я только с вами и разговариваю, а просто болтать - это уж с кем угодно.
– Был бы повод для шуток.
– Да.
– А со мной шутить вы не любите.
– Демон не любит шутить. А для него вы - испанская монахиня. Создание прелестное и пресерьезное.
– Кстати, о ней я и хотела спросить. Во мне вы видите испанскую монахиню, а в себе Демона с его полетами по небу и одиночеством?
– Если в Фаусте, средневековом чернокнижнике, Гете видел свои порывы и сомнения...
– Не значит ли это, Мишель, что вы неравнодушны ко мне?
– Разумеется, да. Что за вопрос!
– А как же другие ваши увлечения на моих глазах, по крайней мере, на слуху?
– Мои увлечения?
– Стихи в альбомах то одной, то другой барышни.
– Это же все шутки. А с вами я не шучу. Вокруг вас есть особое пространство, как отверстые небеса над горами Кавказа, где я впервые полюбил...
– Когда же это было?
– с изумлением спросила Варвара Александровна.
Они прохаживались по гостиной большого дома Лопухиных на Молчановке, где по соседству жил Лермонтов у бабушки своей Елизаветы Алексеевны Арсеньевой.
– Мы были большим семейством на водах Кавказских: бабушка, тетушки, кузины. К моим кузинам приходила одна дама с дочерью лет девяти. Я ее видел там. Я не помню, хороша собою была она или нет. Но ее образ и теперь еще хранится в голове моей; он мне любезен, сам не знаю почему, - Лермонтов, вообще скрытный, заговорил неожиданно для самого себя с видом воспоминания.
– Да.
– Один раз, я помню, я вбежал в комнату; она была тут и играла с кузиною в куклы: мое сердце затрепетало, ноги подкосились. Я тогда ни об чем еще не имел понятия, тем не менее это была страсть, сильная, хотя ребяческая: это была истинная любовь: с тех пор я еще не любил так.
– Нет?
– О! сия минута первого беспокойства страстей до могилы будет терзать мой ум!
– Терзать?
– И так рано!.. Надо мной смеялись и дразнили, ибо примечали волнение в лице. Я плакал потихоньку без причины, желая ее видеть; а когда она приходила, я не хотел или стыдился войти в комнату...
– Кто это?
– Я не знаю, кто была она, откуда, и поныне мне неловко как-то спросить... о ней. Посмеются, не поверят в ее существование - это было бы мне больно!.. Белокурые волосы, голубые глаза, быстрые, непринужденность - нет; с тех пор я ничего подобного не видал или это мне кажется, потому что я никогда так не любил, как в тот раз, - Лермонтов забегал вокруг, готовый, кажется, вскочить на стол.
– Горы Кавказские для меня священны... И так рано! в десять лет! о, эта загадка, этот потерянный рай до могилы будут терзать мой ум!.. иногда мне странно, и я готов смеяться над этой страстию! Но чаще - плакать.
– Все это чудесно. Это ваш дар поэта, - сказала Варвара Александровна.
– Одного не могу понять, почему все это вас должно терзать, когда это составляет счастие вашего детства?
– Когда счастие - загадка, ум пытается отгадать ее, постичь, - пожал плечами Лермонтов.
– Говорят (Байрон), что ранняя страсть означает душу, которая будет любить изящные искусства. Я думаю, что в такой душе много музыки.
– Конечно!
– Когда я был трех лет, то была песня, от которой я плакал: ее не могу теперь вспомнить, но уверен, что если б услыхал ее, она бы произвела прежнее действие. Ее певала мне покойная мать.