Сказки Золотого века
Шрифт:
– Тебе было три года, когда она умерла, - заговорила Варвара Александровна полушепотом, неприметно переходя на "ты".
– Да. Я помню, но без слов.
– Одна музыка.
– Да. Это звуки небес. Ты, как ангел, причастна к ним. Вокруг тебя ореол, в котором и песня матери, и первая любовь вновь внятны душе моей, но без слов, как песня ангела.
– Песня ангела?
– Вот же послушай.
По небу полуночи ангел летел, И тихую песню он пел, И месяц, и звезды, и тучи толпой Внимали той песне святой. Он– Мишель, ты помнишь то, чего никто не помнит, что было до рожденья? Вот чем ты постоянно опечален, даже в минуты веселья. Но неужели на земле все скучно?
– возразила Варвара Александровна.
– Напротив, - расхохотался Лермонтов, - может быть, это в небе прескучно, а на земле весело, все цветет, пусть и скоро увядает?
– Это прекрасно! Но вы, Мишель, не ответили на мой вопрос.
– Снова вы? Вы хотите от меня признания, люблю ли я вас? Зачем это вам? Вы невеста, а на меня все смотрят, как на мальчика, которого, к тому же, могут на третий год оставить на первом курсе. Нет, этого я не вынесу.
– Это же там, вне моего ореола.
– В ореоле вашем я буду любить вас неизменно, как все живое, прекрасное, благородное на земле. В душе моей есть что-то тяжелое, темное, а вы вся из света!
Рассмеявшись, Варвара Александровна сказала с коварной улыбкой:
– Как ангел?
– Нет, вы восхитительнее ангела именно тем, что вы земное, женское существо, при этом вся из света, как ангел.
– Но отчего любить - страданье? Чем вы обделены судьбой, Мишель? Я знаю, вы рано лишились матери, недавно умер ваш отец; но у вас бабушка, столь любящая вас. Вы студент, вы поэт, веселье через край, а в стихах - страданье.
– Не я обделен судьбой, а человек на земле, - он подошел к окну. Смотрите!
Чисто вечернее небо, Ясны далекие звезды, Ясны, как счастье ребенка; О! для чего мне нельзя и подумать: Звезды, вы ясны, как счастье мое! Чем ты несчастлив?– Скажут мне люди. Тем я несчастлив, Добрые люди, что звезды и небо - Звезды и небо!
– а я человек!.. Люди друг к другу Зависть питают, Я же, напротив, Только завидую звездам прекрасным, Только их место занять бы желал.
Мария Александровна, входя в гостиную с лампой, с улыбкой сказала:
– Но прежде вам, Мишель, надобно сдать экзамен по российской словесности.
– Это невозможно! Я не способен повторить ни слова из лекций профессора Победоносцева, это такая галиматья. А он, кроме этой галиматьи,
– Вас оставят на второй год или отчислят.
– Это будет уже на третий год. Год потерять из-за холеры, год - из-за Победоносцева - нет, этак мне не дадут закончить университета здесь.
– Зная немецкий как родной, вы могли бы уехать учиться в один из германских университетов. Что говорит Елизавета Алексеевна?
– У бабушки родни много в Петербурге. Может быть, мне поступить в тамошний университет? Если бы зачли два года и осталось мне учиться всего один год!
– Вы готовы оставить Москву?
– спросила Варвара Александровна, обычно хранившая молчание при старшей сестре.
– Я люблю Москву. Но ведь и в столице должно побывать, - развеселился Лермонтов, который по характеру своему был склонен к перемене мест, как выяснится вскоре.
Возможность разлуки, которая день ото дня становилась все более реальной и близкой, внесла новую ноту в взаимоотношения Лермонтова и Вареньки Лопухиной, как бывает в юности и при влюбленностях. С первыми весенними днями они чаще сходились в саду у дома и даже совершали вместе прогулки по Москве, когда какие-то дела находились у нее, а он напрашивался сопровождать ее, с разрешения Марии Александровны. Мишель, как обычно, дурачился, дразнил то кучера, то важных господ, как вел себя в компании молодых людей из веселой шайки. Варвара Александровна помнила о предстоящей разлуке, и ей хотелось в чем-то удостовериться, и он, конечно, замечал вопрос в ее глазах.
Однажды они остановились на косогоре, среди сосен, над Москвой-рекой, и между ними начался сбивчивый, быстрый разговор, который ни к чему не вел, тем более когда зазвучали стихи.
Лермонтов заговаривал стихами всегда неожиданно:
Мы случайно сведены судьбою...– Но отчего случайно, Мишель?
Он настаивал на своем:
Мы себя нашли один в другом, И душа сдружилася с душою; Хоть пути не кончить им вдвоем!– Опять!
– Слушай!
Так поток весенний отражает Свод небес далекий голубой, И в волне спокойной он сияет И трепещет с бурною волной.– Это прекрасно!
– ... Будь, о будь моими небесами, Будь товарищ грозных бурь моих; Пусть тогда гремят они меж нами, Я рожден, чтоб не жить без них.– Ты жаждешь бурь и зовешь меня быть товарищем твоих бурь. Как это понимать, Мишель?
Он продолжал, бледный, с пламенем в глазах:
Я рожден, чтоб целый мир был зритель Торжества иль гибели моей, Но с тобой, мой луч-путеводитель, Что хвала иль гордый смех людей!– Я должна вносить тишину и покой в бури, как солнца луч?
– О, да! Ты покойна, довольна, счастлива сама по себе, как эти небеса. Ты бываешь просто восхитительна, как луч солнца в листве над водой. Но этого мне мало.