Сказки
Шрифт:
Вскочил, снова разбежался, полез на высоту и… Что за чертовщина: только что одолел планку с привычной легкостью, а сейчас — вот она, лежит рядом на матах. Почему?
— Левая нога у тебя, как чужая…
Резко вскочил с матов: кто сказал? У стены на низкой скамеечке сидел Бим.
Алик уставился на него, спросил глупо:
— Откуда вы взялись?
— Из двери, — сказал Бим и встал. — Будем прыгать по порядку. Начнем с техники. Она у тебя минимум пять сантиметров съедает. Спусти планку на метр шестьдесят.
— Не мало ли? — попытался сопротивляться Алик, но Бим мгновенно пресек сопротивление:
— В самый раз. Не до рекордов пока. И не спорить со мной!
И Алик покорился Биму. Более того: покорился с непонятной
Только спросил:
— Как вы думаете, что-нибудь получится?
— Из чего? — не понял Бим.
— Ну, из меня…
Бим по-прежнему недоумевал:
— Ты же прыгал на двести пять сантиметров?
— Прыгал… — не объяснять же ему, с чьей помощью прыгал.
— А будешь выше. Иначе я на тебя время не тратил бы. И чтоб осенью обставить Пащенко! Не как вчера…
— А откуда вы знаете про вчера? — спросил и сам удивился: что ни вопрос — глупость несусветная. А ведь вроде малый — не дурак…
— На трибуне сидел, — язвительно сказал Бим. — Ряд двенадцатый, место тридцать второе. Еще вопросы ожидаются?
— Нет, — засмеялся Алик. Легко засмеялся, без на
пряжения. Как будто и не было вчерашнего провала и жизнь начиналась только сейчас — в этом светлом и прохладном школьном зале.
— А раз так, начнем помаленьку.
И они начали. И тренировались всего полтора часа; больше Бим не разрешил. Сказал:
— Хватит надрываться. Нагрузки надо прибавлять постепенно. Придешь завтра в десять ноль-ноль. Идею уяснил?
— Уяснил, — ответил Алик.
А после обеда закрылся в своей комнатенке и написал стихи. Такие.
Один сантиметр — как прелюдия боя. Один сантиметр — и кончается планка. Разбег и… паденье, как плата за плавность Полета. А планка уже под тобою… Трибуны кипят торопливой рекою Под небом, смешно облаками измятым. Один сантиметр остается невзятым. Один сантиметр до чужого рекорда. Так в планах — как с планкой. И в спорах — как в спорте: Без жалости схватка и без сантиментов. Но вдруг не хватает всего сантиметра (Проклятая планка!..) для взятья рекорда. И что остается? Постыдность побега? Беспечность уступки? Покорность расплаты? Нет! Снова упрямо взлетаешь над планкой… Какое желанное слово'. победа!Прочитал себе вслух, подумал: неплохо получилось. И главное, с ходу, залпом. Есть, конечно, шероховатости, рифма не везде удалась. Отец скажет: мыслишка — из банальных. Так ведь не для печати писал — для себя. А для него сия банальная мыслишка сейчас — самая важная, самая главная.
Кто прыгнет выше Радуги?
Да сам Радуга и прыгнет.
Сам.
Без помощи вещих снов, без мистики, без антинаучной фантастики. А кто не верит — пусть кусает локти: приятного аппетита.
На радостях позвонил Дашке.
— Ты дома? А я стих написал…
— Ой,
— Когда?
— Немедленно.
— Тогда жду тебя во дворе через минуту.
— Через полминуты… — повесила трубку.
Через полминуты — это он успеет. Сунул в карман листок со стихами, хлопнул дверью — чуть штукатурка не обвалилась. Помчался вниз, перепрыгивая сразу через три ступеньки — все-таки шестой этаж, а не четвертый, у Дашки — преимущество в расстоянии. Бежал — улыбка в пол- лица. Шуму — на весь подъезд, как только жильцы терпят. Выскочил во двор, а Дашка уже стоит ждет, тоже улыбается.
Ох, и счастливый же человек, этот Алик Радуга, позавидовать можно!..
Рыжий, Красный
и
Человек опасный
Глава первая
Кеша и Геша
Эта престранная, почти невозможная история началась в субботу, в жаркую июньскую субботу, в первый выходной первого летнего месяца, в первую субботу долгих школьных каникул. Дети в этот день не пошли в школу, а родители — на работу. В этот день не звонили будильники, нахально врываясь в утренние сны. В этот день не стаскивал никто ни с кого одеяла, не совал в руки портфель с учебниками, тетрадями, рогатками и трубочками для стрельбы жеваной бумагой, не гнал на занятия. В этот день ожидались походы в зоопарк, в парк культуры и отдыха, бешеная гонка на виражах «американской горы» и гора мороженого, лучшего в мире мороженого за семь копеек в бумажном стаканчике.
Короче говоря, это был день всеобщего отдыха, и провести его следовало с толком и со вкусом. Иннокентий Сергеевич Лавров знал это совершенно точно, и план субботнего дня был у него продуман досконально — может быть, не считая мелочей, но ведь все мелочи-то не учесть, а серьезные этапные мероприятия утверждены еще вчера с Геннадием Николаевичем Седых, с коим мероприятия эти и надлежало претворить в жизнь.
Иннокентий Сергеевич давно проснулся, но еще лежал под одеялом, делал вид, что спит, ловил последние минуты уединения, когда можно подумать о своем, о наиважнейшем, подумать не торопясь, не урывками — между завтраком и, к примеру, выносом мусорного ведра, — а спокойно.
Но — ах какая досада! — не долго продолжалось спокойствие. В комнату вошла мама и сказала уверенно и властно:
— Кешка, вставай и не валяй дурака! Я же вижу, ты притворяешься…
Конечно, если бы Иннокентию было лет эдак двадцать пять, он вполне мог бы возмутиться насилием над личностью, заявить протест, не послушаться, наконец. Но моральная и экономическая зависимость от родителей не оставляла ему права на протесты и возмущения. Нет, конечно же, он вовсе не смирился, протестовал, бывало, и протестует, даже на бунты решался. Но бунты подавлялись, а последующие экономические и моральные санкции были достаточно неприятны.
Помнится, как-то собрались они с Геннадием в поход, а мать возьми да и скажи:
— Какой еще поход, когда у тебя гланды!
Интересное кино: гланды у всех, а в поход не идти ему1
Ну, бунт, конечно, восстание, лозунги, требования всякие, а родителям это все как комар укусил. Более того, отец заявляет грустным голосом:
— А я еще хотел тебя с собой на рыбалку завтра взять…
Иннокентий заинтересовался, приостановил бунт, спросил у отца:
— А куда?
— Какая теперь тебе разница? — ответил тот. — Ну, на Истринское водохранилище. У дяди Вити там моторка стоит.