Сказы
Шрифт:
Ленин знал, где хранятся семена лучшей всхожести, никаких других, только тех семян велел нарядить ткачам. Диво на поле фабричное выехало: не набат гудит, не соседи горят, не потоп, не наводнение — побежали мужики со всех сел к фабрике, а там без Сивки, без Пегашки сам плуг электрический ходит по полю.
Но когда еще с того поля урожай сберем, когда еще из деревень хлеб привезем? И об этом позаботился Владимир Ильич.
На железной дороге, на главной станции, паровозы стоят. Бежит паровоз, вагоны спрашивают:
— Паровоз, паровоз, куда нас повез?
— На фронт, на фронт, — паровоз отвечает.
У другого
— Паровоз, паровоз, куда нас повез?
— За черным углем, за красным железом.
У третьего паровоза вагоны о том же спрашивают.
Отвечает паровоз:
— По наказу Ленина ткачам хлеб везем.
Чем ответить Ленину, как не работой честной!
На столе, на красном сукне, вся страна перед Лениным. В березовой роще по ведреной осени столько багряных листочков не нападало, сколько конвертов пестрых лежит перед Лениным. Со всех концов, со всей земли советской. Не узоры на них, не жилочки, на каждом написано: «Ленину». Все прочитаны, стопками сложены. Не стерпела Лизавета Ивановна, спрашивала:
— Как же вы, товарищ Ленин, ужели все письма сами прочитываете?
Этот спрос не показался в обиду Ленину. Ведь и сама Лизавета за станком стоит, на каждую ниточку зорко глядит, не пройдет мимо близны или узелка. Кабы сама до каждой ниточки не касалась, так не заулыбалась бы весело ткань.
— Коли письма мне, Лизавета Ивановна, мне и читать их, — говорил Ленин.
— Дивно, когда же вы делать все успеваете?
Помнится, рассказывают, такую мысль-думу сказал Ленин:
— Как же мне ваших писем не читать? Ведь письма-то ко мне думы, мысли хорошие несут. Советская-то власть и наша партия и сильны-то тем, что всегда с народом идут, за собой народ ведут к новой жизни.
Подумала тогда Лизавета Ивановна: чтобы Ленина отблагодарить, надо каждому по-ленински работать и жить. Нет счастья большего.
Говорил еще Ленин, что без букваря не школа, без рубашки не ученик. Из одной-то волости писали ему, что ребята на печи сидят, из-за трубы сычами глядят, надеть нечего. Уж во что ни стало — на первое время надо каждому школьнику хоть по рубашке. Кто, как не ткачи, помогут советской власти?
Узор расписной на ситчике Лизавета Веретенникова подносила Ленину: не побрезгуйте, мол, на моем старании, может им лампу накроете, за которой пишете. Залюбовался узором Ильич. А узор тот писан был еще в стары годы несговорчивым мастером Кириллом. Узнать захотелось Ленину о мастере. Сапожков рассказал, как оно на самом деле было. Мастерская узорная на замке, красок нет, мастера узорных дел разлетелися, кто куда. Да и не до узоров, мол, нам теперь. А Кирилла назвал Сапожкова несознательным.
Ленин-то спросил: мол, что же этот ваш Кирилл, кто он? Из купцов, из заглод бывших, из буржуев? Или подпевала их?
— Какой буржуй, — говорят, — под станом родился, в фабричной бочке крестился. Только мозги тот мастер себе вывихнул: подавай ему мастерскую, учеников дюжину, а в чесали итти и не думает.
Призадумался на коротку минуту Владимир Ильич. Не корил он мастера, а сознательным назвал. За честь своего мастерства человек болеет, за то спасибо ему. Весна придет — каждому цветку и роса и солнышко. Советская власть пришла — каждому таланту расти, цвести. Не смотри, мол, товарищ Сапожков, из оконца только своей фабрики, вся-то жизнь под твоим окном не уместится. Надо Кириллу дать полный простор.
Что теперь явью стало, Ленин еще в те поры видел ясно: и наши новые села с приселками, и города с пригородками, и фабрики-красавицы с солнечными окнами.
Видел он, как ожили миллионы веретен, видел, как вся земля, и города, и села, и люди обновляются.
До высокой двери провожал он ткачей, на прощанье каждому крепко руку жал, добра-счастья желал, в работе успеха, в жизни радости, всем подарил по частице своего сердечного тепла.
Вышли веселые, на часы глянули, удивились немало: чуть не целый час беседовал с ткачами Владимир Ильич. Денек-другой по своим делам задержались ходоки в Москве — и домой. Приезжают, а уже ленинский маршрут с хлебом ждет на станции.
Рабочий за добро добром платит. Принялись из развалин подымать, оттаивать замороженные фабрики.
Не в корзине, не в сундуке везли ходоки болото Космынино к себе в Иваново, везли они его около сердца. Тепло, огонь, жизнь везли. Шуйские получили торф. Ленин-то ведь наказывал: каждое, мол, новое веретено на земле нашей тепла прибавит.
Потекли люди на фабрики со всех концов. И, кажись, если бы в те дни во всех топках погасло пламя, то хватило бы тепла в сердцах у рабочих, чтобы своим теплом отогреть фабрики, в ход пустить. Лизавета Ивановна поет на радостях:
Тут и пряжа, тут и лен С миллионом веретен.Встретились Сапожков с Кириллом. Сапожкову теперь не до обиды, да и Кирилл не прежний.
— Слышал, Кирилл, у кого были?
— Еще бы не слыхать!
— А вот не слышал, что хорошего про тебя Владимир Ильич сказал. Он привет тебе прислал.
— Полно-ка смеяться. Много нас таких-то, только об нас и заботы у Ильича.
— Истину правду, Кирилл, говорю!
— Коли правда, спасибо ему за привет, — Кирилл говорит, — а спасибо свое я в узорах выпишу. Только сделай то, что велел тебе товарищ Ленин. Мне Лизавета все рассказала. Простору душе моей дай.
По слову Ленина дал Сапожков душе мастера Кирилла простору. Стал Кирилл на свое место, непочатый родник не заглох. Расцвела душа Кирилла. Теперь он писал не то, что купцу под сорт, а то, что душе его мило, что зоркий глаз подсказывал. И днюет и ночует Кирилл на своей фабрике, никак душу не натешит.
Увидала его Лизавета Ивановна.
— Помни, Кириллушка, всегда, как Владимир Ильич про нашу-то почетную работу говорил.
— Кто ж из нас забудет про то? А уж мне ли не помнить!
И сколько раз выручал Ленин ткачей.
Со всей страны всем честным людям не заказаны были пути-дорожки к товарищу Ленину.
Миллионы веретен запели в округе. И такой ли светлый день встает, разгорается. Солнце в окнах горит, заливает корпуса, играет на лицах, в глазах ткачих, на узорах сверкает, на ситцах. И солнцу-то красному с людьми радостно.
Гудок на заре
Кто сочтет, кто скажет — сколько лучей у солнышка?