Скелет в шкафу
Шрифт:
Вальтер Скотт. Вальтер Скотт любил рассказывать историю о некоем Микле, возомнившем себя великим поэтом. Лучшие свои стихи Микль сочинял во сне, но, на свою беду, утром не мог вспомнить ни строчки. «То, что я сочиняю во сне, не идет ни в какое сравнение с тем, что я пишу при свете дня», – уверял незадачливый поэт. Как-то утром он, по обыкновению, принялся сетовать на свою горькую поэтическую судьбу. Жена его успокоила.
– Под утро, – сказала она, – я проснулась и слышала последние строчки твоего ночного шедевра. Вот они:
Я не страшусь врагов хулыИзлитьСэмюэль Тейлор Кольридж. Был в Риджентс-парке, где мне рассказали историю про Кольриджа. Однажды он ехал верхом, не помню с кем, в Кезвик, в старом, вышедшем из моды сюртуке. Увидев приближающихся знакомых, он предложил, что поедет сзади и притворится слугой своего спутника, на что его спутник якобы сказал:
– Нет. Я горжусь, что вы – мой друг, но иметь такого слугу мне было бы стыдно.
Кольридж был великолепным собеседником. Однажды утром, когда Хукем Фрир, Кольридж и я вместе завтракали, Кольридж три раза кряду, не запнувшись, заговаривал о поэзии, и я искренне пожалел, что сказанное им никто не записывал. Иногда, впрочем, его рассуждения бывали совершенно невнятными, их не мог понять не только я, но и другие. Однажды днем, когда он занимал квартиру за Пэлл-Мэллом, мы с Вордсвортом зашли его навестить. Часа два Кольридж говорил не переставая, и Вордсворт слушал его с глубоким вниманием, то и дело в знак согласия кивая головой. Когда мы вышли, я спросил Вордсворта:
– Вы что-нибудь поняли из того, что он говорил? Я, признаться, не понял ни единого слова.
– И я тоже, – последовал ответ.
Когда Кольридж рассуждал о поэзии, он забывал все на свете. Лэм рассказывает, что как-то, увлекшись, поэт схватил его за пуговицу сюртука и принялся развивать очередную идею. При этом глаза его были закрыты и он размахивал свободной рукой в такт речи. Шло время. Кольридж говорил, не умолкая ни на секунду. Лэм покорно топтался на месте до тех пор, пока не услышал, как церковные часы пробили полдень. Это вывело его из оцепенения. Прервать увлеченного собеседника не было никакой возможности. Лэм незаметно вытащил из кармана перочинный нож, отрезал пуговицу – и был таков, освободив себя от необходимости прерывать непомерно затянувшуюся филиппику рассеянного приятеля. Каково же было его изумление, когда спустя некоторое время, возвращаясь домой мимо того места, где он оставил Кольриджа, Лэм обнаружил, что тот стоит как стоял, с закрытыми глазами, размахивая одной рукой в такт речи и держа в другой пуговицу от сюртука, с лихвой заменившую ему неблагодарного слушателя.
Роберт Саути. Вернувшись с озер, я передал Порсону слова Саути, сказавшего мне:
– «Мэдок» {19} принес мне немного денег, но этой поэмой будут гордиться мои потомки.
– «Мэдока» будут читать, только когда забудут Гомера и Вергилия, – сказал Порсон.
Уильям Хэзлитт. Однажды Джон Лэм (брат Чарльза) сбил с ног оскорбившего его Хэзлита. Когда присутствовавшие при этом эпизоде стали уговаривать Хэзлита пожать обидчику руку и простить его, тот сказал:
19
«Мэдок» – баллада Р. Саути (1805).
– Мне его прощать не за что. Я метафизик, и мне безразлично, когда меня бьют. Сбить меня с ног может только идея.
Джордж Гордон Байрон. Он заказал обед из tratteria [1] ,
Когда же я, глядя на еще светлое на западе небо, заметил, что «в итальянских закатах есть какая-то удивительная розовая поволока», лорд Байрон, стоило мне произнести «розовая поволока», зажал мне рот рукой и со смехом сказал:
1
трактира (итал.).
– Черт возьми, Том, умерь свой неуемный поэтический темперамент!..
Перси Биши Шелли. Саути любил читать вслух свои скучнейшие эпические поэмы. Друзья обязаны были внимать ему. Однажды этой пытке подвергся и Шелли. Саути заманил свою жертву в кабинет на втором этаже, запер потихоньку дверь и сунул ключ в карман. Оставалось, правда, распахнутым окно, но было оно так высоко, что сам барон Мюнхгаузен не рискнул бы через него спастись.
– Надеюсь доставить вам удовольствие, – сказал рачительный хозяин. – Устраивайтесь поудобней и наберитесь терпения.
Делать нечего, юный Шелли вынужден был повиноваться. Саути тем временем сел напротив за стол, раскрыл тетрадь и принялся за чтение. Вскоре он так увлекся собственным опусом, что совершенно перестал следить за реакцией покорного слушателя. Тот, в свою очередь, никак себя не обнаруживал. Первый раз Саути оторвал глаза от тетради лишь спустя несколько часов. Шелли в кресле не было; убаюканный монотонным чтением и туманным смыслом, он, сам того не заметив, сполз со стула и теперь крепко спал, уютно устроившись в ногах хозяина дома.
Ничего удивительного поэтому, что отношения у Шелли и Саути не сложились.
Однажды Шелли случилось путешествовать в почтовой карете. День выдался жаркий. Неожиданно экипаж остановился, и кучер подсадил в него толстую старую крестьянку с двумя корзинами и мешком в придачу. Крестьянка опустила поклажу на пол и уселась возле Шелли, обдав его терпким запахом пота. Вдобавок корзины и мешок были доверху набиты гнилыми яблоками и луком. Дорога предстояла долгая, юный поэт был слишком нежным существом, чтобы на протяжении всего путешествия вдыхать «букет зловоний сей». Шелли стало дурно, но тут счастливая мысль его осенила. Вдруг вид его сделался ужасен, он весь побелел, повалился со скамьи на пол и, замахав руками, истошно закричал:
Давайте сядем наземь и припомнимПредания о смерти королей.Тот был низложен, тот убит в бою,Тот призраками жертв своих замучен,Тот был отравлен собственной женой,А тот во сне зарезан – всех убили [2] .«Господи, помилуй и спаси! – заголосила до смерти напуганная старуха. – Спасите, Христом Богом молю, спасите!»
Когда же Шелли прокричал последние слова «всех убили», бедная женщина, похватав свои корзины и мешок, распахнула дверцы почтовой кареты и со словами «Убивают!» выскочила из нее на ходу. Своим избавлением Шелли был в равной степени обязан собственной находчивости, Ричарду III и великому Шекспиру.
2
Перев. А. Радловой.