Скелеты из шкафа русской истории
Шрифт:
Восстание становится логическим продолжением нравственного осуждения — то есть «безмолвствования народа». Громовой выстрел из пушки пеплом Гришки Отрепьева, того самого, которого Мосальский велел величать государем Дмитрием Ивановичем, и есть прямое продолжение этого леденящего, мертвого молчания.
«Русский бунт, бессмысленный и беспощадный»
«Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный…» А. С. Пушкин, «Капитанская дочка», черновая редакция. Снова Пушкин!
И почему-то никому из тех, кто глубокомысленно повторяет эти строки, не приходит в голову вопрос: если русский бунт — бессмысленный и беспощадный, то бунт нерусский что — осмысленный и гуманный? Вы вообще представляете себе хорошо продуманный и бескровный бунт? Бунт, участники которого ласково улыбаются друг другу? А. С. Пушкин сурово относится к бунту. Не нравится он ему.
Отметим и это как особенность его собственного мировосприятия. И как часть мировоззрения россиян — мы ведь так нервно и с готовностью выслушали Пушкина и согласились: «Не приведи Бог…».
Не принимает наша душа бунта. Отметим это.
А чтобы сравнить «наши» бунты и бунты европейцев, посмотрим: а как в те же времена бунтовали в Европе?
Стоит бросить взгляд, и выясняется: в Европе и правда бунтовали совсем не так, как у нас. Уже восстания рабов в Римской империи — нечто не очень понятное для России и куда более жестокое.
Широко известно восстание Спартака 73 (или 74) — 71 годов до н. э. До 60 тысяч рабов участвовало в восстании, 40 тысяч из них погибли в сражениях и были истреблены победителями, 6 тысяч (!) рабов были распяты вдоль Аппиевой дороги и висели, пока их истлевшие и разложившиеся тела не попадали с крестов по частям.
В России известны восстания, сравнимые по масштабу с восстанием Спартака. До 40 тысяч человек вел за собой Степан Разин. До 60 тысяч было в армии Пугачева. Но большая часть из них дожила до конца восстания. Никогда ни Суворову, ни графу Панину не пришло бы в голову поставить вдоль Московской или Смоленской дороги 6 тысяч виселиц.
Собирая материал для своей «Истории пугачевского бунта», А. С. Пушкин и через 50 лет после казни Пугачева встречался со стариками, которые открыто рассказывали о своем участии в восстании. Римский историк не имел бы такой возможности.
III и IV века — это сплошное полыхание народных восстаний в Риме, в Сицилии, на Востоке. Общее число погибших историки называют разное. От «десятков тысяч» до «около миллиона».
И в Византийской империи плебс восставал не раз и не два. Наверное, это были восстания осмысленные и гуманные… Во время одного из них — «мятежа Ника» (побеждай!) в 532 году только в Константинополе погибло, по разным данным, от 30 до 300 тысяч человек. Из них несколько десятков тысяч император Юстиниан заманил на стадион, и попавших в ловушку людей перерезали поголовно, как баранов.
Жакериями назывались вообще всякие восстания крестьян, постоянно вспыхивавшие во время Столетней войны 1337–1453 годов. От пренебрежительной клички крестьянина Жака. Среди этих восстаний выделяется Большая жакерия 1358 года. Сначала парижане
В конце концов феодальное войско двинулось на Париж.
В решающий момент горожане отошли за городские стены, а городская верхушка стала юлить перед дворянами, уверяя в своей невиновности, пока наконец не нашелся предатель, убивший вожака горожан Этьена Марселя. Париж открыл королю городские ворота.
Обращаю внимание — расправа над горожанами состоялась по тем нравам очень умеренная. Так часто поступали с повстанцами этого рода ДО Большой жакерии, также будут поступать с ними и ПОСЛЕ: феодалы все же считали горожан если не равными себе, то людьми, достойными применения к ним хоть каких-то законов.
С горожанами договаривались, горожан привлекали на свою сторону, горожан, по крайней мере, не резали, как баранов.
На крестьян же правила рыцарской войны не распространялись, по отношению к ним не действовали вообще никакие правила и ограничения.
Чудовищный разрыв в образе жизни, во внешности, в уровне доходов, образования, культуры между дворянством и простонародьем был продиктован отчасти и тем, что крестьяне и торговцы являлись, как правило, галлами, представителями покоренной нации, в то время как дворяне большей частью представляли франков. То есть германцев.
Отношения между хозяевами и арендаторами, собственниками и рабами, власть имущими и просто неимущими — это еще и отношения завоевателей и покоренных. Именно здесь кроются психологические корни феерической надменности французских дворян. Их неспособности принимать крестьян не то чтобы за равных (об этом не смели помыслить даже великие французские гуманисты XVIII века — Вольтер, Руссо, Дидро), — но и просто-таки за людей.
Даже если посмотреть поэзию трубадуров, поэтов того времени, которые в основном были людьми благородного происхождения, диву даешься, откуда у этих творческих людей такое невероятное классовое презрение, непонимание простонародья. Средневековые поэты относятся к крестьянам хуже, чем к животным.
Ответом на такое отношение была чудовищная, невероятная жестокость крестьян в ходе крестьянских войн по отношению к дворянству. Та жестокость, которой никогда не было не то чтобы на Руси, но даже в Германии.
Любопытно, что, даже проявляя чудовищное зверство — совершенно оправданное, надо сказать, — французские крестьяне традиционно уважительно относились к королю. Крестьянские отряды беспощадно расправлялись с дворянами, жгли замки и поголовно истребляли их обитателей без какого-либо снисхождения к полу и к возрасту, обрекая их на самую мучительную смерть, но на крестьянских знаменах при этом были нашиты королевские гербы.