Скифская пектораль
Шрифт:
Ход её умозаключений прервало трюмо. Оно весьма кстати попало в её поле зрения, и она вспомнила о том, что каждый день должна уделять внимание своей внешности. Едва она уселась перед зеркалом, как настроение упало ещё ниже. По её глубокому убеждению, если ежедневно по несколько часов накладывать кремы и маски, то кожа обязательно станет такой, как в 20 лет. Однако, несмотря на все усилия, она никак не могла достичь желаемого результата. И потому всякий раз, когда Нора Бринкуорт подходила к зеркалу, её охватывало состояние, близкое к озверению. Неужели всё даром: её усилия, баночки, тюбики… Снова и снова она накладывала маски, которые ненадолго освежали лицо, а потом возвращались морщины, дряблая кожа, второй подбородок… Если бы Нора иногда заглядывала в метрическое свидетельство и вслух читала дату своего рождения, то, наверное, давно бы успокоилась и не рвала сердце. Ведь ещё во времена первого замужества она была не первой молодости, а что уж говорить о нынешнем дне! Но она не хотела вспоминать о возрасте и потому требовала от себя невозможного.
Вот в такой пренеприятный момент, когда Нора, нервно сжимая кулаки, пересчитывала морщины, к ней вошла прислуга и сообщила, что внизу её ждёт девушка.
– Я никого не звала на сегодня. Зачем её впустили? Я не буду её принимать.
– Но… но… её привезли и сказали, что это ваша дочь… Она совсем слепая… А её шофёр уже уехал…
– Что?! – ярость волной девятибалльного шторма захлестнула её. – Они посмели привезти её сюда?
Больше всего Нора боялась, чтобы о её дочери из прошлой жизни не узнали дети. Она не хотела, чтобы её детям стало известно о том, что у них есть сестра, и что эта сестра слепая, и что она, мать, покинула её в младенчестве и с тех пор ни разу не вспомнила о ней. Мысль о том, что в любой момент может вернуться муж, подняла её из кресла и понесла вперёд. «Эти глупые гусыни, – подумала она о служанках, – наверное, уже сплетничают. Они, как всегда, ничего не поймут да ещё своего добавят, а потом всё это преподнесут моей семье».
Путаясь в складках одежды, она приближалась к лестнице, ведущей на первый этаж. Гнев переполнял её. Как смели вмешаться в её жизнь без её на то согласия? А если ОНА будет о чём-то просить? Скорее, скорее выгнать эту попрошайку.
И вот миссис Бринкуорт уже у лестницы. Нет, вниз она спускаться не будет, лишь опустится на 2–3 ступеньки. Она скажет прекрасный монолог, достойный Шекспира. Надо только встать чуть левее, вполоборота, так на её лицо будет лучше падать освещение. И куда эти дурищи подевались, вечно, когда они нужны, их нет. «Наверное, где-то под дверями подслушивают», – успокоила она себя. Ей так сейчас нужны зрители!
Ну держись, Вильям Шекспир! Сейчас отставная театральная актриса Нора Бринкуорт скажет свой монолог! После него ты, старина Вильям, просто жалкий рифмоплёт по сравнению с ней.
Нора внизу увидела девушку, которая была довольно плохо одета. Плохо не в том смысле, что бедно, а в том, что безвкусно. Это всё, что Нора мысленно отметила про себя о гостье.
– И ты посмела ко мне явиться? – трагическим голосом начала она. – После того, как ты разбила мою жизнь? – В эту фразу Нора вложила наибольший драматизм. Актриса сделала паузу, длинную паузу, как учил её режиссёр, но вдруг спохватилась, что Кэт может воспользоваться ею, чтобы начать о чём-то просить и потому Нора поспешно оборвала паузу и стала говорить, боясь, чтобы Кэт не вставила слово.
– Из-за тебя я потеряла мужа. А ведь ради него я оставила сцену. Знаешь ли ты, что значит иметь успех на сцене и добровольно отречься от него? Впрочем, что я говорю, откуда тебе знать об этом. Ведь ты не знаешь, что значит выходить на освещённую сцену перед полным залом людей и играть для них самозабвенно и самоотречённо. И весь зал, все люди смотрят только на меня, и восхищаются мною и трепещут от моей игры. Разве ты знаешь, как это бывает, когда зал рукоплещет – мне, когда море цветов – мне, когда поклонники толпой у входа ждут – меня. Разве ты знаешь, как дают автографы, как позируют перед камерами? Разве у тебя когда-нибудь брали интервью? Нет, ты этого ничего не знаешь. А у меня это было, я всё это имела – и пожертвовала всем ради семейного счастья. Ради твоего отца! – тут оратор явно покривила душой, ведь ушла она из театра не ради мужа, а потому что почувствовала, что исчерпала себя как актриса. – Я заплатила судьбе большую дань, я отдала всё это в обмен на возможность быть рядом с твоим отцом, я могла быть счастлива, я имела право на счастье – и что же?! Родилась ты и перечеркнула все мои надежды на счастливую семейную жизнь.
Нора увидела, что Кэт неуверенно двинулась с места, руками ища стенку – опору для себя, чтобы с её помощью найти дверь и уйти из этого дома. У Норы в запасе была ещё долгая речь, но, поняв, что Кэт может уйти, не дослушав, она сбилась, ища главное, что должна сказать нахалке, вломившейся в её дом, потеряла нить рассуждений и на несколько секунд замолчала. Этим моментом воспользовалась невесть откуда выпорхнувшая служанка и помогла Кэт подойти к двери.
– У меня четверо детей в новом браке, – снова заговорила Нора. – Слышишь, четверо: два сына и две дочери. И все они абсолютно нормальные. Слепых среди них нет! А ты…
Кэт не дослушала. Она вышла на улицу, и голос женщины потонул в звуках улицы. Мимо проносились машины, куда-то спешили прохожие. И только Кэт некуда было спешить. Придерживаясь рукой за стену дома, осторожно ступая по асфальту, чтобы не попасть на ступеньку или на бордюр, подавив в себе все чувства, кроме страха быть сбитой машиной, Кэт пошла по улице. Она сама не знала, куда и зачем. Она просто шла…
Глава 2
Татьяна вышла на крыльцо редакции. Яркое утреннее солнце ослепило её. Таким прекрасным началом дня погода нечасто балует лондонцев, которые больше привыкли к туманам.
«Вот и замечательно, – подумала она. – Сегодняшний день должен быть особенным во всех отношениях».
Она всё ещё стояла на крыльце, рассеянно провожая глазами проезжающие машины. Итак, впереди у неё целый день свободы. Без встреч, презентаций, интервью, без телефонных звонков, треска факсов и мерцания экрана компьютера. Когда редактор сказал, что даёт ей сегодня выходной, она почти бежала по коридору, а теперь, выйдя на улицу, стоит и не знает, куда ей идти. Она привыкла весь свой день, всё своё время отдавать работе, а теперь просто не могла придумать, как ей убить целый день.
Вчера в газете вышло её интервью с принцессой Монако Каролиной. Тираж увеличили в пять раз, но до полудня он весь был распродан. Вчера весь день и сегодня утром звонили благодарные и восхищённые читатели, в том числе и очень высокопоставленные. Татьяна чувствовала себя именинницей. Редактор, сверкая, как начищенный русский самовар, и едва не прослезясь от умиления, сообщил ей, что, сознавая, как она работает на износ, отпускает её сегодня на целый день. Наверное, Татьяне действительно надо отдохнуть, потому что она уже забыла, что это такое – отдых.
Ещё не приняв решения, как провести этот день, Татьяна не спеша пошла вперёд, куда глаза глядят. Привыкнув видеть родной город только из окна транспорта, она вспоминала давно забытые ощущения от пеших прогулок. Когда-то она любила ходить пешком, хотя, конечно, живя в таком мегаполисе как Лондон, невозможно передвигаться без помощи четырёх колёс, но только так, идя по лондонскому тротуару и чувствуя вокруг себя чьи-то плечи и локти, только так можно ощутить себя гражданкой этого города. Когда ты идёшь в толпе, одна из многих, и рядом идут такие же, как ты, и ты – одна из них, только так чувствуешь общность с этим городом, с этой нацией. И она, Татьяна Боброва, русская по происхождению, потомок великих русских князей Бобровых, тоже одна из них. Она тоже жительница Лондона, этого прекрасного города. Когда-то давно, много лет назад её дед Егор Бобров малолетним ребёнком был вывезен из бушующей России после гибели родителей. Это было в 1918 году. Лондон принял русских беглецов и позволил им пустить здесь свои корни. Хотя произошло это вопреки воле самих эмигрантов: они не собирались надолго обосновываться на берегах Темзы, они надеялись вскоре уехать назад, в Россию. Казалось, отбушует пламя большевизма, всё вернётся на круги своя, виновных накажут и можно будет вернуться к родным очагам, разрушенным и поруганным, но – своим. Сколько русских сердец билось, живя этой надеждой в Лондоне, Париже, Нью-Йорке, Буэнос-Айресе, Шанхае, Мельбурне… Но ничего подобного не произошло.