Скитальцы, книга вторая

Личутин Владимир Владимирович

И неуж запамятовал, сердешный? А раз такое запамятовал, то и не вспомнится более, не всплывет.

Ровным полусонным движением Сумароков потянул рясу к ногам юродивой, прикрыл наготу, цыкнул на Лешукова, чтоб тот отвернулся, злодей. Приказал уряднику замкнуть радельников до утра и зорко стеречь, а сам торопливо вышел, брякнув ножнами о косяк.

«Зачем не простил? Простить бы надо», – мучился Сумароков дорогою к избе старосты. И в доме уже, люто напившись, он не мог расстаться с назойливой мыслью, и с каждою рюмкой вина его росла. Несколько раз он выходил на волю, порывался к избе Аввакума, но с полдороги ворачивался. Он пьяно качался в темени, скрипел зубами, и от этого надрывного стона, шатаний и бессвязных мольб становилось вроде бы легче.

Ночью во сне Сумароков сильно жалел себя и горько плакал. Как всегда, пред самым утром явилась юродица, ныне особенно светлая лицом. Сумароков вздымал глаза и видел перевернутое и оттого странное лицо ночной незваной

гостьи. Она слегка сутулилась в изголовье и молча утешала плачущего легким касанием прозрачного покрова, тем самым лишь усиливая слезы.

Глава седьмая

Симагин добрался до реки Мылвы без помех. Там они встали на лыжи, загрузив себя переметными сумами, а лошаденку с пустыми розвальнями повернули встречь дому, хорошо взбодрили ее понюжальником [34] , перетянули по хребтине, и та с охотою помчалась к дому по знакомой дороге…

34

Понюжальник – плетка.

И надо было случиться, что перехватила кобыленку казачья застава близ Спаса, и по следствию, по незамедлительным допросам с пристрастием обнаружился след ссыльнопоселенца Симагина, отлучившегося из села без отпускного билета, и с ним второго мужика, для мест этих темного и чужого. («Поди, рестанта беглого и каторжанца, на ком креста нету».) И урядник, ведший следствие, так решил, что это ссыльный поселенец Богошков Донат Калинов, бежавший из-под запоров с почтовой станции. Ловить его требовалось незамедлительно, ибо много чего лишнего знал беглый по случаю, много всяких слухов мог разнести по таежным заимкам и деревням, и слухи эти могли обернуться худом для исправника.

А Сумароков пил, не просыхая, уж которые сутки, а с пьяным в пути греха не оберешься. Но щами серыми да квасом едва выходили начальника; тот опух, и глаза его, прежде острые, затянуло веками, и сквозь узкие щели едва сквозило розовым и бессмысленным. В шестом часу начали сряжаться в Паисьеву пустынь, уже лошадей обрядили, овсецом заправили, поднапоили, дорожную рухлядь снесли в подводы, и сам Сумароков вышел из постоялых хором к своей кибитке, отогнул на сторону фартук и собрался сесть да скорее заснуть. На улице огни горят, для свету фонари запалили, и Сумароков, еще пьяный вовсе, в последний раз оглянулся, чтобы отдать команду трогаться, как тут неведомо откуда явились два старца. Сумароков увидал лишних людей, подумал, что они из корабля Аввакума, пришли за милостью, и, не дав слова изъяснить, исправник сразу закричал, дескать, что вы тут шляетесь, подлазурщики [35] , за кем надзираете. Они же со смирением ответили, нисколько не обидясь, что мы, мол, не надзиратели и не подлазурщики, ничего не выискиваем и не промышляем, ибо все у нас есть, чего душеньке угодно, но посланы к тебе из Мылвинской пустыни, чтобы ты ехал к нам в пустыню кротко, со смирением и нрав свой злобный утишил.

35

Подлазурщик – шпион.

Сумароков не дослушал и снова грубо заорал:

– Вы воры, подлазурщики, ходите и людей моих прельщаете, в ересь вводите. Вот прикажу я вас взять в плети, да и не погляжу на старость и седины.

Но старцы снова не испугались и так же со смирением, друг на друга показывая пальцем, назвались один Иоанном, другой – Геннадием, и оба они из верховских скитов.

Сумароков велел казакам старцев взять под караул и посадить и снова решился в сани сесть, одну ногу поднял, а другую не успел уложить, как старец Геннадий, сняв с себя мантию, махнул ею слегка по глазам – исправник оцепенел, и свет из очей его потерялся, и пал Сумароков, как колода, мертво на землю. Казаки соскочили со своих возов, собрались его поднять и внести обратно в постойную избу, но исправник глаза открыл и, слабо махнув рукою, попросил, едва владея языком, чтобы его не трогали, дали отдохнуть. Лежать на снегу было покойно, и Сумароков, отдавшись пустоте, объявшей все его естество, закрыл глаза и покорно погрузился в темень. Он все слышал, что творилось вокруг, но не мог рукой шевельнуть, не в силах был ногою двинуть.

Какое-то время полежав в беспамятстве, стал Сумароков потихоньку в разум приходить, сам же, без иной помощи, сел на снегу, обвалившись спиною о повозку, спросил у урядника, у команды, не видели ли они возле кибитки двух старцев. Казаки же отвечали, что никого из посторонних не заметили, только странным показалось, что начальник кого-то гонит прочь от постойных хором, но кого гонит, кому грозится, казаки в толк не взяли. И понял тут Сумароков, что допился до чертиков.

Решено было погодить и этим утром не ехать; исправник, испугавшись за свое здоровье, отдохнул, отоспался и следующим утром, забыв злосчастное виденье, так решил, что

ему все почудилось. После обеда тронулись погонею в Паисьеву пустынь. Но верст трех не отъехали от села, как в кибитку к исправнику подсели в дороге те же старцы – Иоанн и Геннадий – и снова принялись увещевать, чтоб не досадил исправник Божьему люду, расправы не творил, а лучше бы, коли ворочался в домы свои да там бы и помолился усердно. От виденья у кого хочешь шапка на голове подымется: ну снег бы там, туманец, можно бы решить, что почудилось иль после захмелки крутой, когда внутри зеленое пламя гудит и череп воспламенен, как пороховая бочка. Но ведь не прикладывался нынче к сладкой французской водочке. Сумароков робко поначалу дернул Иоанна за рясу, ощутил плоть, слегка пахнущую тленом; борода снежная, сквозная, поясная, а руки мужицкие, скрюченные работой. Может, этих рук и напугался исправник, но вдруг, осердясь уже на себя за нерешительность, спихнул с полоза сначала старца Иоанна, а после и старца Геннадия; и еще, оглянувшись, видел, как пурхались они в снегу, катились, силились подняться и не могли, святые люди, меркли, таяли, угасали в сувоях. А подводы, что тащились следом, отчего-то не приостанавливались, и никто из команды не соскакивал с саней, не спешил к лесовым шишам, чтобы обротать их. Болью в висках вдруг замутило голову, исправник длинно простонал, стиснувши зубы, от крутого, надсадного поворота головы онемела шея.

– Гони! Заснул, дьявол! – ткнул Сумароков кулаком в толстую спину возничего и устало откинулся в глубь кибитки, завесился кожаным фартуком, закрыл глаза.

И тут дикая мысль пришла: «Господи, не схожу ли я с ума? Откуда старцы-то явились, из каких краев, какою дорогою гнались следом и на чем?» И сам за себя, за свой разум испугался Сумароков и дал обет больше не пить…

Но с версту не отъехали, как чистое небо заволокло, затянуло маревом, белесой мутью, низовой ветер потянул, снежные смерчи змейками встали по взлобкам, и санный след стало скоро затягивать. Потом по еланям, по пихтачам прошел сильный шум и дуян, еще робкий сиверик, высоко взнялся, ушел в небо, затихнул на мгновенье, но к земле вернулся со шквальным потягом, будто суровые полотна рвали, с таким упорством навалился на леса, что, казалось, готов бы перешерстить их. Лошади споткнулись задышливо, встали, и все усилья возничих были напрасны. Такой тут снеговей поднялся, такая завируха, что спаси Бог наши души. Едва подтянулись, стали кольцом, сгрудились в затулье за возами, за лошадиные боки. И снег, не то чтобы ситничек, весенний да мягкий, но ледяной стриг воздух. Убойной силы был тот снег, словно картечью сыпануло с занебесья. И не выдержали казаки – потоптались для приличья, помялись да и решили вернуться в село несолоно хлебавши. Въехали в Спас, и непогодь тут же упала, небо раздернулось, синь глаза ест.

А назавтра тепло легло, снега потекли, дороги рухнули, не держат коня, путик к мылвинским скитам надолго закрылся, почитай, до конца мая. Не сидеть же тут, ожидая у моря погоды и конца распуты, пока-то дороги примут тележное колесо. Тут дай Бог на санях добраться до Березова, да и иных дел невпроворот, у исправника во власти земли большие, везде глаз нужен, везде управы и дозора требует норовистый сибирский народишко: дай слабину, попусти слегка – тут и потечет меж пальцев, распустится, разбредется по лесам и дорогам.

И постановил Сумароков старосте бродяг этих сыскать и своею силою доставить в уездный острог для спроса.

По приезде в Березов узнал Сумароков у архиерея под удобным предлогом о старцах Иоанне и Геннадии из мылвинских скитов; и оказалось, что померли те тридцать лет тому…

Глава восьмая

Жаркого, рудо-желтого цвета с багровыми змеистыми прожилками был тот отвесный берег стосаженной высоты над гремучей Мылвой. Коли снизу смотреть, шея устанет напрягаться, и за один раз, пожалуй, не обозреть каменную стену, отглаженную ветрами и дождями, где и птице не прилепиться, не свить гнезда и даже случайное травяное семя, охочее до каменных расщелин, здесь не даст поросли. А по край реки, поверху – лес-жаровник, ситоватый сосняк с кудрявыми папахами о самые облака.

Подошли беглецы ко краю, отыскивая косик иль иной спуск, наброд, звериную тропу иль сохачий след к водопою, глянули вниз, охватясь рукою за отвилок креневой сосны.

Симагин вздрогнул, отодвинулся от пропасти, водрузил на голову меховой картуз с надписью: «Я бог всея земли».

– Где-то здесь Паисьев берлог, – сказал Симагин, с сожалением вздохнув, и они устало поползли на лыжах. Уже насорено было в лесу, и дальний заречный березняк молодо сиял новыми одеждами.

Невдали, в снежной складке, отыскался и пустыннический след – набитая колобом тропа. Вдоль высились сухостоины, загодя на корню припасенный для топлива лес, окольцованный по стволу и уже умерший в вершине; оставалось свалить, разделать на поленья. Наметанным взглядом Донат сразу приметил дровяной лес и решил, что слабому, преклонному отшельнику эта работа не по плечу. И уже настроился увидеть рослого, кряжистого мужика, к коему с лихим намереньем не подступись. И дальнейшее, что случилось, лишь уверило в том Доната.