Скитальцы

Набоков Владимир Владимирович

ПРОЕЗЖИЙ:

Да, — опал. В стране, где я под опахалом спал, он был мне дан царевною, и краше царевны — нет.

РАЗБОЙНИК:

Позвольте, отчего ж смеетесь вы — так тонко и безмолвно? Или мое невежество…

ПРОЕЗЖИЙ:

Да полно! Смешит меня таинственная ложь моих же чувств: душа как бы объята поверием, что это все когда-то уж было раз: вопрос внезапный ваш и мой ответ; мерцанье медных чаш на полке той; худые ваши плечи и лоск на лбу высоком, за окном — зеркальный мрак; мечтательные свечи и

крест теней на столике резном; блестящие дубовые листочки на ручках кресла выпуклых и точки огнистые, дрожащие в глазах знакомых мне…

РАЗБОЙНИК:

Пустое… Лучше мне бы порассказали вы, — в каких морях маячили, ночное меря небо? Что видели? Где сердце и следы упорных ног оставили, давно ли скитаетесь?

ПРОЕЗЖИЙ:

Да что ж; по божьей воле, семнадцать лет… Эй, друг, дай мне воды, во мне горит твое сухое тесто.

КОЛВИЛ:

(не оглядываясь, из другого конца комнаты)

Воды? Воды? Вот чудо-то… Сейчас.

РАЗБОЙНИК:

Семнадцать лет! Успела бы невеста за это время вырасти для вас на родине… Но, верно, вы женаты?

ПРОЕЗЖИЙ:

Нет. Я оставил в Старфильде родном лишь мать, отца и братьев двух…

КОЛВИЛ:

(приносит и ставит воду перед Разбойником)

Вином вы лучше бы запили…

РАЗБОЙНИК:

Шут пузатый! Куда ж ты прешь? Куда ж ты ставишь, пес? Не я просил, — а дурень мне принес! Ведь я не роза и не рыба… Что же ты смотришь так?

КОЛВИЛ:

Но ваши голоса так жутко, так причудливо похожи!

ПРОЕЗЖИЙ:

Похожи?..

КОЛВИЛ:

Да: как морось и роса, Заря и зарево, слепая злоба и слепота любви; и хриплы оба: один — от бочек выпитых, другой — простите мне, о гость мой дорогой, — от тайной грусти позднего возврата…

РАЗБОЙНИК:

(обращаясь к Проезжему)

Как звать тебя?

ПРОЕЗЖИЙ:

Мне, право, странно…

РАЗБОЙНИК:

Нет, ответь!..

ПРОЕЗЖИЙ:

Извольте: Эрик Фаэрнэт.

РАЗБОЙНИК:

Ты, Эрик, ты? Не помнишь, что ли, брата? Роберта?

ЭРИК:

Господи, не может быть!..

РОБЕРТ:

Не может быть? Пустое восклицанье!..

ЭРИК:

О, милый брат, меня воспоминанье застывшее заставило забыть, что должен был твой облик измениться… Скорей скажи мне: все ли живы?

РОБЕРТ:

Все…

ЭРИК:

Благодарю вас, дни и ночи!.. Мнится, уж вижу я — на светлой полосе родной зари — чернеющую крышу родного дома; мнится мне, уж слышу незабываемый сладчайший скрип поспешно открываемой калитки… Брат, милый брат, все так же ль листья лип лепечут упоительно? Улитки все так же ль после золотых дождей на их стволах вытягивают

рожки? Рыжеют ли коровы средь полей? Выходят ли на мокрые дорожки танцующие зайчики? Скажи, все так же ли в зеленой полумгле скользит река? И маленькие маки алеют ли в тумане теплой ржи? А главное: как вам жилось, живется? Здорова ль мать и весел ли отец? Как брат Давид, кудрявый наш мудрец? Все так же ль он за тучи молча рвется, в огромные уткнувшись чертежи? И кто ты сам? Что делаешь, скажи? Я признаюсь: мне вид твой непонятен; в глазах — тоска, и сколько дыр и пятен на этих кожаных одеждах… Что ж, рассказывай!

РОБЕРТ:

Ты хочешь? Пес пурпурный, скажи — кто я?

КОЛВИЛ:

Вы — честный…

РОБЕРТ:

Лжешь…

КОЛВИЛ:

Вы — честный, но мятежный…

РОБЕРТ:

Лжешь…

КОЛВИЛ:

Вы — бурный, но добрый…

РОБЕРТ:

Лжешь!

КОЛВИЛ:

Вы — князь лесной, чей герб — кистень, а эпитафия — веревка!

РОБЕРТ:

Вот это так! Ты, брат, слыхал? Что, ловко?

ЭРИК:

Не шутку ли ты шутишь?..

РОБЕРТ:

Нет. В ущерб твоей мечте, — коль ты мечтал увидеть все качества подлунные во мне — разбойник я, живущий в глубине глухих лесов… Как стал я ненавидеть сиянье дня, как звезды разлюбил, как в лес ушел, как в первый раз убил — рассказывать мне скучно… Я заметил — зло любит каяться, а добродетель — румяниться; но мне охоты нет за нею волочиться… Доблесть — бред, день — белый червь, жизнь — ужас бесконечный очнувшегося трупа в гробовом жилище… {3}

3

…в гробовом / жилище… — Этот мотив разовьется затем у Набокова в целую группу образов, связанных центральным образом тела-дома. Сравнение тела с домом-гробом души на семантическом уровне исходит из значений «домовье», «домовина» — гроб; связь этих двух значений обыгрывается в русских поговорках: «дома нет, а домовище будет» и (с противопоставлением родины-дома чужбине-гробу) «на чужбинке, словно в домовинке» (В.И.Даль. Пословицы и поговорки русского народа. СПб.: Диамант, 1998. С. 132; 154). «Домовище» также означает всякое временное жилье vs. собственный дом — нередко встречаемая у Набокова оппозиция. Ср. этот же мотив в стихотворении Набокова «Комната» (1926): «И может быть, — когда похолодеем /и в голый рай из жизни перейдем, — / забывчивость земную пожалеем, / не зная, чем обставить новый дом» (Н2.[4] С. 540), а также в действ. V «Человека из СССР». В романах Набокова «Приглашение на казнь», «Дар», «Другие берега» развивается представление о неподвижном времени — «жилище» человека (заключенного в камере), смерть же уподобляется выходу из дома (подробнее об этом см.: А. Бабиков. Образ дома-времени в произведениях В. В. Набокова // Культура русской диаспоры: Набоков — 100. Таллинн, 2000. С. 91–99).

ЭРИК:

Словно в зеркале кривом я узнаю того, чей смех беспечный так радовал, бывало, нашу мать…

РОБЕРТ:

Убийца я!

ЭРИК:

Молчи же…

РОБЕРТ:

…бесшабашный убийца!

ЭРИК:

О, молчи! Мне сладко, страшно над бездною склоняться и внимать твоим глазам, беспомощно кричащим на ломаном и темном языке о царстве потонувшем, о тоске изгнанья…