Скитальцы

Набоков Владимир Владимирович

РОБЕРТ:

Брат! По черным, чутким чащам, — живуч, как волк, и призрачен, как рок, — крадусь, таюсь, взвинтив тугой курок: убийца я!

ЭРИК:

Мне помнится: в далеком краю, на берегу реки с истоком неведомым, однажды, в золотой и синий день, сидел я под густой лоснящейся листвою, и кричали, исполнены видений и печали, лазоревые птицы, и змея блестящая спала на теплом камне; загрезил я — как вдруг издалека мне послышалось пять шорохов и я увидел вдруг между листов узорных пять белоглазых, красногубых, черных голов… Я встал — и вмиг был окружен… Мушкет мой был, увы, не заряжен, а

слов моих они не понимали; но, сняв с меня одежды, дикари приметили вот это… посмотри… головки две на выпуклой эмали, — ты и Давид: тебе здесь восемь лет, Давиду — шесть; я этот амулет — дар матери — всегда ношу на теле; и тут меня он спас на самом деле: поверишь ли, — что эти дикари метнулись прочь, как тени — от зари, ослеплены смиренным талисманом!

РОБЕРТ:

О, говори! Во мне светлеет кровь… Не правда ль, мир — любовь, одна любовь, — румяных уст привет устам румяным? Иль мыслишь ты, что жизнь — больного сон? Что человек, должник природы темной, отплачивать ей плачем обречен? Что зримая вселенная — огромный, холодный монастырь, и в нем земля — черница средь черниц золотоглазых — смиренно смерти ждет, чуть шевеля губами? Нет! В живых твоих рассказах не может быть печали; уловлю в их кружеве улыбку… Брат! Давно я злодействую, но и давно скорблю! Моя душа — клубок лучей и гноя, смесь жабы с лебедем… Моя душа — молитва девушки и бред пирата; звезда в лазури царственной и вша на смятом ложе нищего разврата! Как женщина брюхатая, хочу, хочу я бога… Бога… слышишь, — бога! Ответь же мне, — ты странствовал так много! — Ответь же мне — убийце, палачу своей души, замученной безгласно, — встречал ли ты Его? Ты видел взор персидских звезд; ты видел, странник страстный, сияющие груди снежных гор, поднявшие к младенческой Авроре рубины острые; ты видел море, — когда луна голодная зовет его, дрожит, с него так жадно рвет атласные живые покрывала и все сорвать не может… И ласкал мороз тебя в краю алмазных скал, и вьюга в исступленье распевала… А то вставал могучий южный лес, как сладострастие, глубоко-знойный; ты в нем плутал, любовник беспокойный, распутал волоса его; залез, трепещущий, под радужные фижмы природы девственной… Счастливый брат! Ты видел все и все привез назад, что видел ты! Так слушай: дай мне, выжми весь этот мир, как сочно-яркий плод, сюда, сюда, в мою пустую чашу: сольются в ней огонь его и лед; отпраздную ночную встречу нашу; добро со злом; уродство с красотой, как влагу сказочную выпью!..

ЭРИК:

Стой! Твои слова безумны и огромны… Ты мечешься, обломки мысли темной неистово сжимая в кулаке, и тень твоя, — вон там на потолке, как пьяный негр, шатается. Довольно! Я понял ночь, увидя светляка: в душе твоей горит еще тоска, — а было некогда и солнце… Больно мне думать, брат, о благостном былом! Ты помнишь ли, как наша мать, бывало, нас перед сном так грустно целовала, предчувствуя, что ангельским крылом не отвратить тлетворных дуновений, самума сокрушительных тревог… Ты помнишь ли, как дышащие тени блестящих лип ложились на порог прохладной церкви и молились с нами? Ты помнишь ли: там девушка была с глубокими, пугливыми глазами, лазурными, как в церкви полумгла; две розы ей мы как-то подарили… Пойдем же, брат! Довольно мы бродили… Нас липы ждут… Домой, пора домой — к очарованьям жизни белокрылой! {4} Ты скрыл лицо? Ты вздрагиваешь? Милый, ты плачешь, да? Ты плачешь? Боже мой! Возможно ли! Хохочешь ты, хохочешь!..

4

Довольно мы бродили… / <…> Домой, пора домой — / к очарованьям жизни белокрылой! — Ср. этот мотив в стихотворении Набокова «К кн. С. М. Качурину» (1947): «Мне хочется домой. Довольно / <…> к чарующему "чапаралю"…» (Н5.[5]

С. 430–431).

РОБЕРТ:

Ох… уморил!..

ЭРИК:

Да что сказать ты хочешь?

РОБЕРТ:

Что я шутил, а гусь поверил… Брось, святоша, потолкуем простодушней! Ведь из дому ты вылетел небось как жеребец — из сумрачной конюшни! Да, мир широк, и много в нем кобыл, податливых, здоровых и красивых, — жен всех мастей, каурых, белых, сивых, и вороных, и в яблоках, — забыл? Небось пока покусывал им гривы, не думал ты, мой пилигрим игривый, о девушке под липами, о той, которую ты назвал бы святой, Когда б она теперь не отдавала своей дырявой святости внаем?

ЭРИК:

Я был прельщен болотным огоньком: твоя душа мертва… В ней два провала, где очи ангела блистали встарь… Ты жалок мне… Да, видно, я — звонарь в стране, где храмов нет…

РОБЕРТ:

Зато есть славный кабак. Холуй, вина! Пей, братец, пей! Вот кровь моя… Под шкурою моей она рекой хмельной и своенравной течет, течет, — и пляшет разум мой, и в каждой жиле песня.

ЭРИК:

Боже, боже! Как горестно паденье это! Что же я расскажу, когда вернусь домой?

РОБЕРТ:

Не торопись, не торопись… Возможно, что ты — простак, а я — свидетель ложный и никого ты дома не найдешь… Возможно ведь?

ЭРИК:

Кощунственная ложь! Хозяин, повели закладывать… Не в силах я дольше ждать!

(Ходит взад и вперед)

РОБЕРТ:

Подумай о могилах, которые увидишь ты вокруг скосившегося дома…

ЭРИК:

Заклинаю тебя! Признайся мне, — ты лгал?

РОБЕРТ:

Не знаю.

КОЛВИЛ:

(возвращается)

Возок ваш на дворе.

ЭРИК:

Спасибо, друг.

(К Роберту.)

Последний раз прошу тебя… а впрочем, — ты вновь солжешь…

РОБЕРТ:

Друг друга мы морочим: ты благостным паломником предстал, я — грешником растаявшим! Забавно…

ЭРИК:

Прощай же, брат! Не правда ль, время славно мы провели?

Колвил и кучер выносят вещи.

КОЛВИЛ:

(в дверях)

…а дождик перестал…

ЭРИК:

(выходит за ним)

Жемчужный щит сияет над туманом.

В комнате остается один Роберт.

ГОЛОС КУЧЕРА:

Эй, милые…

Пауза. Колвил возвращается.

КОЛВИЛ:

Да… братья… грех какой!

РОБЕРТ:

Ты что сказал?!

КОЛВИЛ:

Я — так, я — сам с собой.

РОБЕРТ:

Охота же болтать тебе с болваном!..

КОЛВИЛ:

Да с кем же мне? Одни мы с вами тут…