Скобелев
Шрифт:
– Мало быть храбрым, надо быть умным и находчивым!
– говорил он своим, хотя на храбрых людей у него была какая-то жадность. Узнав о каком-нибудь удальце, он не успокаивался, пока не переводил его в свой отряд... Для этого он пускался на всевозможные хитрости, дружился с офицером, упрашивал его начальство и в конце концов - таки добился, что в дивизии у него были молодцы на подбор.
Не только молодому офицеру, но и солдату белый генерал был товарищем.
Едет он как-то в коляске. Жара невыносимая, солнце жжет... Видит, впереди едва-едва ковыляет солдат, чуть не сгибающийся под тяжестью ранца...
– Что, брат, трудно идти?
– Трудно, ваше-ство...
– Ехать-то
Солдат мнется.
– Ну, садись ко мне...
Солдат колеблется... шутит что ли генерал...
– Садись, тебе говорят...
Обрадованный кирилка (так мы называли малорослых армейцев) лезет в коляску...
– Ну что, хорошо?
– Чудесно, ваше-ство.
– Вот дослужись до генерала и ты будешь ездить так же.
– Где нам.
– Да вот мой дед таким же солдатам начал - а генералом кончил... Ты откуда?
И начинаются расспросы о семье, о родине...
Солдат выходит из коляски, боготворя молодого генерала, рассказ его передается по всему полку, и когда этот полк попадает в руки Скобелеву солдаты уже не только знают, но и любят его...
Раз в Журжеве идет он по улице - видит, солдат плачет.
– Ах ты баба!.. Чего ревешь-то? Срам!..
Солдат вытягивается.
– Ну чего ты... Что случилось такое?
Тот мнется...
– Говори, не бойся...
Оказывается, получил солдат письмо из дому... Нужда и семье, корова пала, недоимка одолела,-неурожай, голод.
– Так бы и говорил, а не плакал. Ты грамотный?
– Точно так-с.
– И писать умеешь?
– Умею.
– Вот тебе пятьдесят рублей, пошли сегодня же домой, слышишь... Тебе скажут, как это сделать... Да квитанцию принеси ко мне...
Отзывчивость на чужую нужду и горе до конца не покидала Скобелева. Мне рассказывал Духонин, что Михаил Дмитриевич не брал никогда своего жалованья корпусного командира. Оно сплошь шло на добрые дела. Со всех концов России обращались к нему, даже часто с мелочными просьбами, то о пособии, то о покровительстве, то о заступничестве. Обращались и отставные солдаты, и мещане, и крестьяне, и священники... Раз даже какая-то минская баба прислала письмо о пропитом мужем полушубке. К чести Скобелева нужно сказать, что в этом случае для него не было ни крупных, ни мелких просьб. Он совершенно правильно рассуждал, что для бабы зимний полушубок так же нужен, как отставному притесняемому деревней солдату - его пропитание. И ни одна такая просьба не была оставлена без внимания. Он посылал деньги, хлопотал, просил... В Москве раз я иду с ним по Никольской. Вдруг кидается к нему какой-то крестьянин.
– Сказывают, батюшко-генерал, ты и есть Скобелев.
– Я...
– Спасибо тебе, родимый... Вызволил ты меня... Из большой беды вызволил... Дай тебе Бог...
– Когда, в чем дело... Я ничего не понимаю.
– Писал я к тебе... Затеснила меня уж очень волость...
– Ну?
– А тут отставной солдат один был - пиши, говорит, к Скобелеву, ен услышит, будь спокоен... я и послал тебе письмо... А ты губернатору нашему приказал не трогать меня... Меня и успокоили... Спасибо тебе, защитник ты наш...
И бух мужик в ноги...
Вот тайна этой изумительной популярности, вполне заслуженной покойным генералом.
– Тысячи писем приходилось писать и пособия рассылать таким образом! сообщал мне Духонин.
– Ни одно письмо к нему не оставалось без ответа...
Решительность и способность к инициативе была в нем громадная и сказывалась во всем. Он и в других любил это качество.
– Отчего это вы не были с нами?
– спросил он раз меня, после одного дела в Журжеве.
– Да я просил у вашего отца.
– У "паши"... Ну и он отказал вам?
– Да...
– А вы вперед не спрашивайтесь, а прямо поезжайте... Если спрашиваетесь значит, и вы сомневаетесь, и другого заставляете сомневаться, можно ли... А коли прямо едешь, так и вопрос о возможности уж тем самым решен. Я вообще терпеть не могу спрашиваться. Берите на свою ответственность и не спрашивайтесь впредь.
Потом я оценил этот совет вполне...
Под конец журжевской стоянки и потом в Систове Скобелеву приходилось уж невтерпеж. Слишком стали его травить доморощенные Александры Македонские.
Только было заикнется Скобелев о своем боевом опыте:
– Ну, вы опять про ваших халатников!.. Это совсем другое дело... Вы там по вашим степям черепахами ползали, а мы перелетим орлами...
– Крыльев-то хватит ли?..
– Весь план кампании так рассчитан: позавтракаем мы в Систове, пообедаем на Балканах, а поужинаем в Константинополе!..
– Ну, давай Бог...
– Уж вас не спросим... Вам-то Георгии там легко доставались...
И куда смыло потом после первого похода за Балканы и трех Плевен этих высокомерных стратегов... Тише воды, ниже травы стали они, словно мокрые курицы опустили свои еще накануне встопорщенные крылья... У Скобелева раз о таком, ныне, впрочем, уже покойном герое, вырвалась меткая фраза...
– Сам себя разжаловал!
– Как это?
– Да из Александров Македонских - в Буцефалы. И чудесно под седлом ходит, всяким аллюром!..
Больше всего в это время, как и потом, вредили Скобелеву его друзья. Не те боевые товарищи, которые действительно знали и любили его, а петербургская большесветная опрометь, записавшаяся в дружбу к молодому генералу и в виде вящего доказательства этой дружбы рассказывавшая о нем Бог знает что. Некоторые из них своевременно наезжали в Ташкент за Георгиями, прикомандировывались к Скобелеву в Фергану и, не получив крестика, с бешенством возвращались назад, распуская о Михаиле Дмитриевиче самые чудовищные слухи. Один, например, лично уверял меня, что Скобелев не храбр.
– Помилуйте, он трус... Совсем трус. Всего боится.
Встречаюсь я с ним после войны.
– А трус-то ваш богатырем оказался!
– Да ведь это его корреспонденты таким изобразили...
– Ну а войска, рассказы тысячи очевидцев?
– Тогда, значит, он из честолюбия.
Геок-Тепе заставило замолчать всех таких. Там уже при генерале не было корреспондентов - дело говорило само за себя.
V
За несколько дней до 7 июня Скобелев находился в нервном настроении. Целые ночи он не спал. То рыскал вдоль берега, то с двумя, тремя гребцами из казаков объезжал дунайские острова, а раз даже перебрался на турецкую сторону и сам высмотрел, что у них делается около Рущука. Напрасно было говорить ему об опасности подобных предприятий. Всякая опасность - только еще более придавала в его глазах прелести задуманному делу. Без опасностей, без кипучей работы он начинал хандрить, скучать, становился даже капризен, как женщина. Но начиналась работа, и Скобелев был неузнаваем. Перед вами обрисовывался совсем Другой человек... Исследовав Дунай с его островами и берегами, он нашел себе по ночам другое дело. Началась постройка батарей, которые старались замаскировать так, чтобы неприятель никак бы не мог к ним пристреляться. Молодой генерал вечером выезжал к саперным командам, сооружавшим земляные насыпи, и только утром возвращался оттуда... Раз как-то солдаты заленились или устали, а профиль батареи должно было непременно закончить к утру.