Сколько нужно мужчин, чтобы…
Шрифт:
По тем временам, изгнание из комсомольских рядов ставило крест на дальнейшей карьере. И кто, как не я, должен был поддержать Пашу в трудную минуту? В эту самую минуту и оказалась зачата Глашка. Тоже, стало быть, дитя революции.
Хотя, по правде сказать, поддержать Пашку рвались многие девицы с нашего факультета. Героическим борцом с системой и диссидентом он не был. А слыл бретером, наповал сразившим несколько курсов журфиксных дам. Между прочим, в паспорте он значился Поликарпом. «Папаня в честь деда назвал – тот священником был! Но как пацану жить с таким именем?» – возмущался Павлов. И когда во дворе, не подобрав для него подходящего прозвища, остановились на «Пашке», был только «за».
«Можно называть просто «Пашей». Так друзья прозвали – у меня фамилия Павлов. И когда парашюты в небе раскрываются, тоже будто окликают – «П-паш!» Тут он резко взмахивал руками перед носом собеседницы, салютуя расцветшим парашютным куполом. Грудь колесом, улыбка разбойничья, а глаза ласковые – и все, очередной жертве каюк!
Отслуживший в ВДВ, высокий крепкий Паша сочинял на лекциях брутальные чернушные сказки. А на прогулках зачитывал километры стихов Вознесенского, Окуджавы, Цветаевой. И на вечеринках громче всех смеялся – над своими и чужими анекдотами. Большое красное яблоко, подаренное им на день рождения моей подружке Ленке Сосновской, та, кажется, запомнила на всю жизнь.
Возможно ли было устоять? Я и не устояла. Но уже на свадьбе, в лаконичном белом платьице, бродила одиноко между разудалыми гостями, понимая – это не мой праздник! А ведь мама, как водится, пыталась отговорить от скоропостижного брака. И интеллигентно смущаясь, вопрошала: «Ну, на что вы будете жить? И на какие деньги собираетесь отпраздновать свадьбу? У него, кажется, и приличного костюма нет?» Костюма и денег, точно, не было. Но уже случилась Глашка. А против Глашки, разве, попрешь?
– Вась, а ты про Дему, почему спросил?
– Мано-о-он, – протянул он. – А что это за история была про то, как ты с ним в грузинской командировке распрощалась?
– Не в грузинской, а в армянской. А ты откуда об этом знаешь?
О случившемся я рассказала, то есть не рассказала даже, а так, обмолвилась, только Ленке. В ту ночь мы с ней шастали по летнему Кишиневу из ресторана в ресторан и в одном из них даже сплясали, «шалашиком» составив свои сумочки на полу. И я только начала радостно отрываться – от мозаичного пола с сумками – как Ленка потянула к выходу. Мол, на нас уже стали оглядываться, а мы без мужчин – неудобно. На соседней терраске коротал одиночество осоловевший официант. Да кто-то из знакомых проходя мимо, окликнул нас из темноты. Но мы строго прокричали в теплую звездную ночь, что заняты деловым разговором. Вот тогда, глядя на отражение пестрых фонариков в воде выключенного фонтана, я заметила на Ленкины расспросы о Деме, в последнее время пропадавшем в разъездах, что, собственно, уже распрощалась с ним в своей армянской командировке.
– Там столько всего произошло! Я еще Мошечкину сережку потеряла. Ту, серебряную с лунным камнем, помнишь?
Здесь, я знала, Ленка, как сорока, падкая на все яркое, встрепенется. Однако сама воздержалась от продолжения, молча прихлебывая далее холодное шампанское.
Разочарованно выждав, она поведала собственную грустную историю. И как всегда, рассказывая, увлеклась, так что в итоге вышла с большой буквы История о любви, пусть даже и недооцененной в должной мере ее объектом.
«Он занимается джазом. Необычайно талантлив! И я специально сшила платье, такое, пронзительно-раскованное, посвященное нашей встрече. Хотя этого он, кажется, не понял. Мы ходили на концерт, а потом долго гуляли. И говорили. У нас столько общего! Но у него роковой роман. Из-за этой женщины он ушел из семьи. А теперь не может с ней расстаться. Но и вместе жить оказалось невозможно. Представляешь?» – живописала Ленка. Как хороший репортер, она умела увидеть удивительное в обыденном, а в унылом вислоусом саксофонисте разглядеть романтического героя.
Сама Елена порой выглядела Фекла-Феклой. Но стоило ей нацепить какой-нибудь странный сюртук с оборками да слегка причесаться-подкраситься, и ее огромные врубелевские серо-сине-зеленые глаза маяком манили заблудшие мужские души. Причем их цвет менялся не только в зависимости от тона платья, скажем, но и от того, на какого именно мужчину в данный момент был обращен Ленкин взор. Скажем, Мишане поначалу она сигналила таким отчаянным голубым!
Востроносый востроглазый пузатенький Мишаня немаленькой Ленке едва доставал до плеча, но был строг. Застигнутый врасплох в мастерской – на диванчике с пучеглазой натурщицей, изображаемой им в жизнеутверждающих изумрудных тонах эдакой царевной-лягушкой (для Лены же он приберегал невнятные бурые разводы) – Мишаня устроил разнос за внеурочный визит. Кричал и топал ножками 37-го размера. И тут, наконец, подруга рассвирепела. Рвала холсты в опоганенном любовном гнездышке и швыряла в неверного баночки с краской. И, жаль, не сумела достать кисточками укрывшуюся за диваном перепачканную полуголую лягушонку!
Ленкин муж, рыжий здоровяк Яша тихо любил супругу. Будучи по образованию инженером, он вытачивал на заводском станке уникальные экспериментальные образцы. Но этот сюжет, увы, был давно Еленой отработан.
К тому же, с началом перестроечных времен всегдашние внушительные Яшины заработки стремительно начали уменьшаться. Одновременно как-то подусох и он сам, утратив привычное добродушие большого мужчины, довольного жизнью и собой. Напротив, стал раздражителен и желчен, и начал подчеркнуто дистанцироваться от супруги, отдавшейся ветру перемен.
«С Яковом – нехорошо! Я пробовала по-человечески поговорить! Но он отмалчивается. А если настаиваю – выходит скандал!» – жаловалась Ленка.
На сцену же, как раз, выдвинулись новые герои. Наш приятель и коллега, всегдашний полуголодный гурман Костя Нардов вдруг открыл первый в Кишиневе статусный ресторан. А обретенный в турецких челночных поездках новый Ленкин знакомый Рома, в одночасье разбогател, завалив союзное еще пространство пакетиками с пайетками – маленькими блестящими кружочками, которые нашивались на национальные и концертные костюмы. «Он рассылал по республикам предложения о поставке пайеток. И сам шлепал их на купленном, по случаю, старом станке. И сделал на этом капитал!» – восхищалась Елена.
Хотя это, кажется, было потом. А тогда, взглянув на посеревшее небо, она опечалилась: «Дорогая, похоже, мы уже не можем много пить – теряем форму!» И я, заметив, что в потускневшей воде погасли даже фонарики, рассмеялась: «Сосновская, уже утро скоро! Да, мы в отличной форме!»
Разбудив официанта, мы расплатились. И бодренько потопали по домам.
На самом деле, редакция отправила меня в Армению – на годовщину землетрясения, устранять последствия которого также помогали строители из Молдавии. Они базировались в районе, граничившем с Грузией, и потому туда было проще добраться через Тбилиси. Хотя, в действительности, в ту предзакатную советскую пору простым в Закавказье уже ничего не было, что прочие жители страны еще не вполне осознавали. И я решила задержаться на пару дней в грузинской столице.
О номере в гостинице «Аджария», по просьбе замечательного московского журналиста и фотохудожника Сергея Сударушкина, договорился известный грузинский актер Давид Чантурия. Я как-то встретила его у Сударушкина: царственной наружности красавец, а глаза Пашкины! И парашют в запасе, наверняка, имелся – для восторженных дам. Из-за пузырившегося в небесах парашютного купола их ритуальная беседа с Сударушкиным – о способности сынов грузинского народа превратить банальный прием пищи в трапезу и всякое рутинное действо в празднество – быстро утратила изначальное благодушие. Они даже несколько разгорячились и заспорили, в пылу дискуссии еще более возвысив ее предмет. И конечно, на этакие чудеса захотелось посмотреть. Хотя к тому, что обыденное распитие вина может стать знаковым событием, меня уже приучили молдаване.