Сколько нужно мужчин, чтобы…
Шрифт:
А однажды, когда родители уехали, он пришел ко мне домой. С выпивкой и консервами закуси – как большой. Утром, проснувшись, я задергалась в постели – что дальше делать-то? И не придумала ничего лучше, как начать подметать. Он лежал и таращился из-под одеяла, а я мела по комнате веником – взрослой и самостоятельной женщиной.
Чудный играл джаз-рок и я звала его Суржиком. Или Сережечкой. Потом он так и подписывал свои письма из Нарвы, куда его мать решила вернуться к родителям после развода: «Твой, лишившийся пары, одинокий Серьга!». И однажды, получив очередное горячечное послание, я отчаянно напилась с Василием в привокзальной кафешке. Васька знал о нашей истории.
– Вася, ты меня понимаешь?! Ты ведь знаешь, что такое настоящая любовь? – гундосила я, в соответствии с классикой жанра.
И потрясая сердечным приветом с Балтики, смахнула со столика Васькин стакан. При этом я еще норовила закинуть ноги на дерматиновое сиденье и порывалась сплясать под концерт симфонического оркестра, гремевший по радио. А под занавес намертво застряла в туалете, пока, наконец, Василий, презрев приличия, не вытащил меня из кабинки к раковине. Вытер мое опрокинутое лицо клетчатым платком и рассмеялся: «Тоже мне, падающая звезда!»
А потом выгуливал по улицам, чтобы я могла вернуться домой в кондиционном состоянии. На следующий день моя голова раскалывалась от всякого движения, и я носила ее на плечах осторожненько, как аквариум, чтобы не выплеснуть воду с рыбками.
С той поры стараюсь избегать публичных драм и подворовываю у приятелей носовые платки.
Родителям в то время было не до моих сердечных переживаний. Тогда одновременно слегли Милица и дед Гриша. И мама с папой мотались между Лугой, что под Питером, (там они некогда встретились и там родилась я) и молдавскими Бендерами, где мы тогда жили. И больше тревожились не за меня, уже вполне самостоятельную девицу, а за младшего брата Андрюшу, оставленного на мое попечение. Заставить Дюшу что-либо сделать, против его воли, и, правда, было нельзя, но договориться и сторговаться – возможно. И мы, в общем, ладили.
Дед героически отвоевал в первую мировую войну, а затем ушел в Красную армию и был тяжело ранен. После чего закрепился в мирной роли развеселого умельца-сапожника. Моей матушке он изготовил к выпускному вечеру замечательные туфельки. А вот с бабушкой Паней (по паспорту, Прасковьей) вдруг рассорился. Услышав, как она кудахтала на кухне с соседками, что, мол, устала стоять у плиты, а Гриша, ну, очень любит вкусно покушать, дед вдруг рассердился и стал питаться отдельно. И теперь, когда я бывала у них, то сначала ела знаменитые бабушкины щи с квашеной капустой, а потом дедушкину «Кильку в томате».
В дедовой будке-светляке, освещавшей по вечерам наш темный двор, вкусно пахло сапожным клеем. В своем скрипучем кожаном фартуке он остругивал косым ножичком подметку и на «лапе» лихо приколачивал к ботинку. При этом часто выполнял заказы в долг да за чекушечку. В будке вечно толпился народ. Выскочив однажды, разгоряченным, в мороз, дед заболел. Долго надрывно кашлял и все никак не мог прокашляться да продышаться. Задохнувшись, и умер. С бабушкой, уже в больнице, дедушка помирился, и она исправно доставляла туда завтраки-обеды-ужины.
А Милицу "бабушкой" никто не звал – ее именовали "Мошечкой". У нее обнаружили рак и сначала это скрывали. Но после операции она попыталась вернуться к прожаренным бараньим ребрышкам и маринованным грибкам – под водочку да с непременной сигареткой. И тогда Мошечке сообщили истинный диагноз. Тем самым, ее рассчитывали мобилизовать на борьбу с недугом. Но она, вообще, махнула рукой на лечение. А когда становилось совсем плохо, глотала все лекарства подряд и травилась от передозировки. Врачи из «Скорой» ругались. И папа с мамой сокрушались, что Мошечка не оказалась бойцом.
Я им поддакивала. И не понимала: в значительной мере, родительские сентенции о том, что надо "бороться до конца», были адресованы мне самой. А теперь думаю, что у Мошечки, пережившей революцию и разорение старинного благополучного дома, а потом Отечественную войну и Ленинградскую блокаду, уже просто не осталось сил на преодоление очередного бедствия.
Помимо бесполезного дворянского титула, она унаследовала от своей матери и красоту, смягченную неизбывным веселым тяготением к мужскому полу. Ведущие инженеры предприятий и красавцы-вице-адмиралы, многочисленные мужья и поклонники помогали Мошечке выжить в те смутные времена, когда мужчины из ее собственной семьи – отец, брат, дядюшки (почти все они были Сергеями) – один за другим бесследно, без вести, пропали. Из всех ей удалось сохранить только моего папу – Павлушечку. Что это тоже было непросто, я узнала много позже. А тогда отец срывался и кричал на Мошечку, не желавшую обременять себя системным лечением, и всякий раз паниковал, вызванивая «Скорую помощь».
– Ну, что, красотка, выпьем еще? – вдруг обозначился Васька.
И забулькал. И я пробулькала водичкой в ответ.
Родители мои оба питерские – с Васильевского острова. А встретились за 131 километр от «северной столицы», в рубежном для устремленных в нее зэков, городе Луга – на танцплощадке. Однажды, возвращаясь с танцев, они не захотели делать крюк до моста и рванули напрямик через реку. И когда плыли светлой летней ночью, держа над водой парадную одежду, папа утопил фамильные золотые часы, подаренные Мошечкой. Что она легко простила сыну, которого безмерно любила и баловала. Парадоксальным образом, после истории с часами мою матушку приняли в папиной семье как свою. Хотя высокородное это семейство вовсе не мечтало, понятно, породниться с сапожниковой дочкой, пусть даже прехорошенькой, с блестящими из-под перманентных кудряшек глазами и вьющейся вокруг ног модной юбкой солнце-клеш.
И потому я всегда искренне праздновала день октябрьской революции, который в советские времена торжественно отмечали 7 ноября, а затем стыдливо задвинули за задники путанных исторических декораций. Ведь не случись этого эпохального события, потрясшего основы мироустройства, мой папа, вряд ли, женился бы на моей маме. И не родилась бы я.
Кстати, именно после ноябрьской демонстрации в Кишиневе, где я училась на журфаке, мой однокурсник Пашка, Глашкин отец, был исключен из комсомола. За то, что, промаршировав в колонне по площади, затем, в подпитии, проволок по земле доверенный красный флаг. И кто-то увидел и донес.
Мне долго пришлось дожидаться в коридоре, пока не закончилось заседание комитета комсомола университета, где припомнили Паше все. И что на предыдущей, первомайской демонстрации он уже совершил недопустимую выходку – перед трибуной с руководством республики вдруг поднял на руках сокурсницу (то есть, меня), и что взамен раскритикованной факультетским начальством стенгазеты «Перегиб» выпустил не менее скандальный «Недогиб» (где я дебютировала со стихотворением об инфузории-туфельке), а недавно сыграл подозрительного Бегемота из произведения сомнительного автора (Булгаков еще не был возвращен широкой публике). Совокупность деяний определила приговор.