Скопин-Шуйский. Похищение престола
Шрифт:
13. Помощь Троице
В ряду огорчений, щедро сыпавшихся на седую голову царя Шуйского, редко, но бывали и хорошие известия.
— Государь, князь Пожарский разбойника Салькова попленил. Теперь Коломенская дорога очищена.
— Слава Богу, — перекрестился Василий Иванович. — Хоть Дмитрий Иванович не оплошал. Ровно зуб больной выдернул.
— Он прислал его тебе.
— Кого?
— Ну разбойника этого.
— Зачем?
— На суд твой. Когда-то вроде ты сказал, увидеть бы злодея.
— Сказал, когда он Мосальского пограбил.
— Вот и прислал князь Пожарский тебе его
— Довольно б было головы.
— Голову, государь, не спросишь: чья ты?
— Это верно, — усмехнулся Шуйский. — С головой не побеседуешь. Где он?
— Сальков?
— Ну да.
— Он у постельного крыльца за караулом.
— Пусть стоит. В собор пойду, взгляну. — Крестьянин Сальков, собравший шайку, изрядно досаждал Москве на Коломенской дороге, грабя обозы с продуктами, следовавшими из Рязани. Дважды царь посылал на нега отряды детей боярских, и оба раза они побиты были злодеем. Только князю Пожарскому удалось наконец разгромить шайку и пленить атамана.
Когда где-то через час царь появился на крыльце в сопровождении бояр, направляясь в Успенский собор, он увидел перед крыльцом стоявшего на коленях человека и около него двух вооруженных стрельцов. Вспомнил о Салькове. Тот ударился лбом о мерзлую землю:
— Прости, государь.
— Кто таков? — спросил негромко Шуйский.
— Сальков я, государь.
— Разбойник?
— Крестьянин, государь.
— А я слышал, разбойник ты.
— Поневоле, надежа-государь, по злой доле. Я крестьянствовал, а пришли поляки, нас пограбили, все как есть побрали. Жену увели, дочка утопилась от позора, деревню пожгли, многих побили. Куда податься было?
— Ведомо, грабить.
— Ох, государь, ныне ратай [67] не нужен стал. Разве я в этом виноват? Ни кола, ни двора, ни семьи. Что ж делать-то?
— Это я тебя должен спросить: что с тобой мне делать, Сальков?
— Простить, государь. А уж я заслужу твою милость.
— Чем же ты заслужишь, окаянный?
— Чем прикажешь, надежа-государь, я все могу: землю орать [68] , железо ковать, избу рубить. Говорю, в разбой меня ляхи затолкали.
67
Ратай — пахарь.
68
Землю орать — пахать.
— А ты меня в грех толкаешь, Сальков, — вздохнул Шуйский. — Встань на ноги-то, застудишь коленки, кто лечить будет?
— Сам вылечусь.
Никак не мог понята Василий Иванович: чем тронул его этот кающийся разбойник? Что-то чудилось ему похожее на его судьбу. И ведь его же — самодержца довели поляки до крайности. Не царствует; мучается.
Что же еще расшевелил этот Сальков в очерствевшем сердце царя?
Что? И вдруг как молнией прояснило: «Дочь! Он говорил о дочери. И у меня ж теперь дочь есть. Хотелось сына-наследника, Бог дочь послал, милую Марьюшку. Этакое счастье на старости-то. Не ждал не гадал уж. Одарила Марья Петровна чадунюшкой».
— Как дочь-то твою звали? — спросил царь разбойника.
— Марьюшкой, государь.
Шуйский даже вздрогнул: и тут сошлось. И уж решил помиловать окаянного, но спешить
— Мы подумаем, — и направился к храму.
А через два дня определили Салькова в Чудов монастырь на черные работы: дрова рубить, воду таскать и грехи замаливать, отбивая каждый день до пятисот поклонов.
Однако чудовский келарь скоро нашел новичку другое, более полезное применение. Поставил прирубать к кладовой пристройку, но снять епитимью [69] не осмелился: «На поклоны ночи достанет».
69
Епитимья — в христианстве церковное наказание в виде поста, длительных молитв; налагается исповедующим священником.
Голодно-холодно было Москве в эту зиму. С великим трудом отбиваясь от тушинцев, жила столица надеждой — вот придет удатный князь Скопин-Шуйский, прогонит поляков и тогда…
А что тогда? Далее не загадывалось, потому как вся держава содрогалась в конвульсиях грядущей погибели. Никто никого не щадил. Поляки, захватывая город, особенно если он еще и сопротивлялся, рубили, топили, вешали всех без разбору, а город сжигали.
Русские, отбивая город и то что от него осталось, не успевших бежать поляков вырубали поголовно. Опьяненные кровью зверели и те и другие. И как звери прятались уцелевшие по лесам, которыми, слава Богу, не бедна была северная Русь.
Скопина-Шуйского, всей душой рвавшегося к Москве, по рукам и ногам связывали союзники шведы, требовавшие денег, денег, денег.
В предзимье захватив Александровскую слободу и обосновавшись в ней, князь послал к шведскому королю Бориса Собакина, наказав ему:
— Напомни его величеству о нашем договоре помогать нам ратниками. Обязательно скажи, что Сигизмунд напал на Россию и осадил Смоленск. Это должно подвигнуть Карла IX к действию. Они же ненавидят друг друга. И уж кто-кто, а шведский король не может желать успеха врагу своему — королю польскому.
— А если он откажет? — спросил Собакин.
— Не должен. Ну а если откажет, испроси разрешения самому нанять и найми хотя бы тысяч пять воинов. Да чтоб все были оружные.
— Ох, Михаил Васильевич, мало тебе этих шведов?
— Мало, Борис Степанович.
— Они ж обдерут тебя как липку, князь.
— Что делать? Было б что обдирать, пусть бы драли, лишь бы воевали. Вон соловецкие монахи наскребли, прислали двадцать тысяч рублей, спасибо старцам. Даже ложку серебряную не пожалели, присовокупили. Но мне ведь надо в десять раз больше. Будь у меня деньги, я б еще осенью в Москве был бы.
— А не получится, Михаил Васильевич, поляков выгоним, шведов на шею посадим?
— Не должно бы. Только, пожалуйста, Борис Степанович, не плачься королю о нашей безвыходности. Скажи, мол, все пока ладом идет. А то запросит того более за помощь.
— Корелу отдали, чего еще ему надо?
— Найдет чего еще просить швед, найдет. Ему Нева с Орешком бельмом в глазу.
Шуйский, получив с Безобразовым письмо от Скопина, радуясь успехам племянника и огорчаясь его трениям со шведами, решил от щедрот своих сделать ему приятное. Нет, не деньгами (насчет их Шуйский всегда скуповат был), а ратников подкинуть с воеводой. Призвал к себе Валуева: