Скорая развязка
Шрифт:
Смысла последней фразы Николай никак не мог понять: или у ней нет времени продолжать это письмо, или она оправдала свое молчание и впредь? Он цеплялся за какую-то слепую надежду, на то, что все между ними наладится: ведь не напрасно же им дано было столько близости, любви и счастья. Вынашивая светлые мысли, он все-таки не сомневался, что Катя, не в пример ему, выдержит характер, настоит на своем. И вся его жизнь, вся работа, все приятные расчеты потеряли для него интерес. Он даже хотел взять неделю без содержания и съездить в Столбовое, но тетка Луша, заметившая его беспокойство, помогла.
— Ходишь как в воду опущенный —
— Она, теть Луша.
— Экая она. Так мужику ли печалиться? Мужик он всегда на коне. Не едет, и не неволь. Дай ей вымолчку. Она покусает свои ноготки и прилетит. Здравствуйте вам. Нешто я их не знаю.
— Нет, теть Луша, эта не из тех. Не прибежит.
— Но характер-то кто за тебя покажет? Или у тебя его кошки съели? Да, Николушка, не по матери ты. Та бывало… — Тетка Луша тряхнула своим пухлым, вялым кулачком и досказала: — Не в нашу ты породу. Она что, твоя зазноба, али уж такая заманная, что из-за ней убиваться?
— Такая, теть Луша.
— Фу-ты, ну-ты, ноги гнуты. Тогда мой тебе сказ: подсобери деньжат и задари. Не мытьем, так катаньем, как говорится. Поднеси, скажем, часы али воротник там, какой подороже. Ноне какую ни хвати, та и в мехах, а из каракуля или из овчины опять урыльничек выглядывает — смотреть не на што. Но мода окаянная, за нее они лбы себе порасшибают. Вот и споетесь.
И начал Николай с той поры копить деньги, а письма писать перестал. Катя тоже молчала. И завелась меж ними какая-то несогласная игра, и Николаю настойчиво казалось, что в итоге быть ему в проигрыше.
А между тем пришла весна. В городе она была скудна и буднична, без ручьев, без вольных, просторных ветров, без душистой прохлады согревающейся земли, без птиц, да и лучи солнца, наконец, вязли и хирели в нечистом дыхании машин и заводов. Грязный снег оставил после себя быстро подсыхающую пыль и копоть. В палисаднике перед окнами зацвела черемуха, но к ней нельзя было подступиться, потому что ветви ее, как и все кругом, за зиму покрылись толстым налетом сажи, которая, попав на руки, не сразу давалась даже мылу. Но эта нищая и сиротская весна с какой-то болезненной остротой напоминала Николаю время первых широких потоков тепла и солнца, ясных рассветов, пьяных запахов свежей пашни и долгие сумерки, долгие закатные зори, от которых до самой ночи тихо и печально светилась белая церковь на холмах, за селом.
Были особенно гнетущи для Николая совсем обогретые майские вечера. Они радовали, навевали тоску, тревожили и опять радовали. Ему хотелось встреч, тайн, весенней близости и ласковых разговоров без слов. И был он уверен, что Катя переживает те же приступы горечи и счастья.
Спасался он от наваждения мыслей и желаний только работой. А запущенное подворье тетки Луши давало ему дело без конца. Как-то, вернувшись с завода и не снимая спецовки, взялся копать огород. Весна стояла сухая, и грядки успели заветреть, местами даже пылили, но чуть поглубже земля берегла талые воды, и Николай легко ломал ее на сочные и пахучие краюхи. Здоровый пот холодил и ласкал спину. Захватив широкую полосу, он дошел до конца огорода и, возвращаясь к началу, увидел тетку Лушу, а рядом с нею девушку в легком, насквозь просвечивающем сарафане.
— Вот гляди, Леночка, пашет ровно трактор. Отступись, говорю, слышь. Отступись, хватит на сегодня. Мокрешенек.
Николай обмахнул лицо несвежим платочком, пересек вскопанную полосу и, приткнув лопату к изреженному штакетнику, с веселой простотой поглядел на Лену. Сарафан у ней с большим вырезом, на шее бусы из мелкого янтаря. Глаза крупные, рот большой, но чем-то красив, а переносье и вершинки щек в молодой, свежей россыпи веснушек. От лица Лены на Николая повеяло чем-то нежданно родным, и он, опять улыбнувшись, определенно подумал: «Веснушки-то — краса сельская». А Лена под его взглядами ни капельки не смутилась, уверенная в том, что понравилась, и, гордясь, подумала: «Пусть посмотрит — красоту не слизнет». Она, подняв брови, увела глаза в сторону, слегка зарделась и сморщила губы в улыбке.
— Это вот Лена, моя напарница. Можно сказать, ученица моя. Дай ей бог здоровья, пришла навестить пенсионерку. А я в слезы. Ведь наше дело — сегодня жив, а завтра кто знает. Спасибо — не забывают.
— Ну, мне пора, тетя Луша. А у меня дел сегодня, дел. — Она поцеловала тетю Лушу в висок, а Николаю сказала с прежней знакомой ужимкой: — Рада знакомству. Тетка уж больно расхвалила своего племянника, даже поговорить с ним охота. Да в другой раз. Но скажу, однако, тетку у меня береги.
Николай с нараставшим любопытством разглядывал Лену и не сказал ей ни слова.
Проводив гостью до калитки, тетка Луша, и в слезах и веселая, вернулась к Николаю, который налаживался умываться прямо на улице.
— Заторопилась куда-то, вроде в самом деле так надо, а сама вся не своя. И ты хорош, будто язык проглотил. Зато уж глаза у обоих так и пыхнули: одна удивила, другой удивленный. Ведь это глядеть-то на вас, Николенька, — одно любование. — Тетка Луша подняла крышку умывальника, есть ли в нем вода, и продолжала с тем же увлечением свахи: — А вот скажи-ко, чем она не невеста. И работница. Помню, где бы мне сходить, а глядь-поглядь, она уже сбегала. Торопкая. Такая не засидится. И шьет сама. И какого еще рожна, коли и сама из себя вроде писаная.
Может, Лена и не была умна и прелестна, как столбовская Катя, но тетка Луша похвалой своей так подогрела в Николае интерес к Лене, что он с радостным наслаждением стал вспоминать ее. «От этих веснушек в ней будто светится что-то неодолимое, деревенское, солнечное. Так ведь иначе-то и не бывает: веснушки только от солнца. Красота, можно сказать, чисто деревенская».
— Теть Луша, ты спишь?
— Да ну вот, так и спишь.
— Она что ж, эта Лена, деревенская?
— Аха, заподумывал, — весело уличила тетка Луша. — Девка она первого разбора. А ты-то что, не из деревни? Все оттель.
Недели через две Николай в обеденный перерыв зашел в красный уголок цеха, где рабочие отдыхали, читали газеты, курили и жарили в домино. Тут все было пропылено, затаскано, от пола, который часто поливали водой, несло нечистой сыростью. На этот раз в помещении было людно, но тихо — шло собрание. Перед рабочими выступал начальник цеха, черный грузин, со свирепым взглядом из-под низкого волосатого лба.
— С себестоимостью совсем нехорошо выходит. Поглядеть разве не нужно, что ни шаг, то и расход никому не оправданный. Зачем? Зачем, понимаешь, держим на переброске шин трактор? Нужен он? Нет, пожалуйста. Зачем держим тракториста и платим? Не-ет, это нерасчетливая копейка и рубля не бережет вовсе. А рядом пустует угольный склад, куда можно очень хранить резину.