Скорая развязка

Акулов Иван Иванович

Ганя Кипелов, по прозвищу Отвар, на ближних угодьях допахивал клеверище. Уже третью неделю не утихали жары, те безветренные и застойные, какие падают вдруг на середину июля, когда от солнца горят травы и с полей тревожно наносит палом. Без времени заскорб и обметался пеплом лист ивняка, желтые пряди заплелись на плакучих березах, а выпавший клевер, почти не дав укоса, так высох, что трещал и пылил под колесами, его можно было тереть в ладонях и вертеть в цигарку, как самосад.

Трактор с двухлемешным плугом и сцепом борон день-деньской тарахтел на мелких загонах, задыхаясь от жары и пыли. Ганя в узкой и накаленной кабине, отравленный бензиновой духотой, изнуряюще потел, страдал головной болью, жжением в глазах. Но все

это было привычным. Самое страшное, с чем Ганя не мог бороться, — это был сон. Сон решительно повергал его в кромешное небытие, и Ганя ежеминутно вздрагивал от потери руля, испуганно путал тусклую явь со сладкими провалами в дрему. Когда трактор зарыскивал вбок и начинал ломать борозду, Ганя глушил его, бросал к колесу с теневой стороны свой ватник и падал на него, засыпая порой на комках и крыгах перевернутой пашни. Вокруг сразу вставала тишина, разливался полевой покой, а в голове у Гани по-живому отражалось тарахтенье мотора, пашня под ним текла, качалась и уходила, а сам он жутко думал, что теряет руль, и сжимал в кулаках по горсточке землицы. Просыпался он скоро, отлежав бок или руку на остром ребре борозды, на которое бросил свой ватник. Проснувшись, отдыхал немного, собирался с силами, чтобы заводить трактор.

В такую пору и угадал к Гане Пётро Смородин, колхозный лесник. Он размечал для порубок делянки и заглянул на Осиное озеро, где увидел ход карася. Карась — рыба донная, больше лежит в тине, но однажды в летнюю теплынь, когда глубоко прогревается озерная вода, он всплывает наверх, вяжет косяки и начинает играть, выплескиваясь из парной воды и смачно шлепаясь обратно. Карасиные косяки ходят по озеру с большим напором, и перехвати сетью такой косяк да сумей удержать — улов на худой лошаденке и не увезешь.

Пётро Смородин — сухожилый мужик, с тугой чернявой кожей на скулах — свою небольшую головку стрижет под первый номер, и седое жнивье придает ему вид человека упрямого и себе на уме. Ход карасей заразил его стойким желанием устроить рыбалку и взять такой замет, чтобы себе хватило и на рынок осталось. Деньги Смородину край нужны — он собирает свадьбу сына, и если удастся хорошо зачерпнуть, то рыба покроет часть свадебных расходов. В клетушке подсвинок зреет осеннего приплода, уши с самой весны повисли. С рыбой гулянку можно округлить на неделю. Новый сват — человек ужимистый, лишку на свадьбу не израсходует, а выпить да попеть песни — усердный. «Вот и пусть, значит, знает наших, — заносчиво думал Смородин. — Пусть, скупердяй, пьет и дерет горло на дармовщину. Он думал, я стану с ним рядиться. Все сам вздыму. Вот они, карасики-то, и кстати. А так бы провались она, эта болотная тварь…»

Вернулся Ганя с бидоном, крепкий, в движениях — молодая, ленивая и упругая сила. Руки и плечи литые, а спина сутулая, пригнанная для работы с железом. Подав бидон Пётру, опять вальнулся на ватник, руки и ноги разбросил крестом, плюнул, не глядя куда.

— Маньку увидишь — пусть квасу притащит.

— Только и заботы. — Пётро ухватисто взял бидон за горло, запрокинулся вместе с ним и ослеп от теплой кислятины, ударившей по глазам. Напившись, притер бидон в борозде, ногтем щелкнул по белой пластмассе: — Кислять — все нутро объест. Ты спишь, что ли? Я вот и говорю: слышь, Ганя? Пойду-ка я к Ванюшке-конюху. До болота на телеге, а там как бог даст. Тамотка три версты — доползем. Тебя, Ганя, жалко: как ты охочий до этого дела, а ход упустишь. Жди другого года. Да и год на год не приходится. Зарядят дожди — тут уж хрен не рыбка, все ерши, хоть до вечера ташши. Дак ты как?

Даже через густо растертую пыль было приметно, что лицо у Гани усталое и опавшее — он спал мучительно нервным и коротким сном. Пётро поглядел на него, повздыхал и собрался уходить. Ганя вдруг поднялся, сел на ватник и, слепо оглядевшись, ничего не понял:

— Обед, что ли?

— Около. Тебя, говорю, жалко, Ганя, ход упустишь. Такое не часто бывает. Зайду к Ванюшке-конюху.

II

Пётро даже и в мыслях не держал Ванюшку-конюха, но имя его случайно подвернулось к слову при разговоре с Ганей: можно вроде и без трактора обойтись, надо только обратиться к Ванюшке. Так вот и сорвалось с языка имя конюха, а сорвавшись, обнадежило. «Может, и клюнет усатый».

Пётро с клеверища прямиком двинул на конный двор. Миновал птичник, силосные ямы, залитые густой зеленой жижей, и атаковал конюшню с тыла.

На дворе глохла тишина. Въездные ворота были распахнуты настежь. Двери нарядной тоже отворены и кособочились на одной петле. Пётро заглянул внутрь — ни души. На полу, выклевывая из щелей зерно, спокойно паслась курица, да на окне рыжий котенок гонялся за мухами. Новая длинная конюшня тоже проветривалась с обоих концов — по ней сквозила прохладная пустота, пахло лошадьми и свежей кошаниной, которой подкармливали молодняк. На фуражной кладовке конюха висел замок. В угловом деннике с плотными стенками томился и всхрапывал жеребец Спутник, дьявольски грохал копытами по деревянному настилу, терся мордой о двери. Пётро ни с того ни с сего пнул по доскам денника, испугал жеребца и вышел на улицу.

— Жмых! — крикнул он Ванюшку-конюха. — Жмых! Никак сдох.

— Чо хайло-то разинул? — отозвался Ванюшка над головой Смородина.

Пётро поглядел кверху и увидел конюха в дверях сеновала. Тот, видимо, плотно спал на продутой верхотуре, был сильно измят и даже заслюнявил усы. Утершись углами кулака, выметнув босые ноги на верхнюю ступеньку лестницы, сел на порожек, зевая и жмурясь.

— Спускаться-то думаешь, космонавт?

— Не к спеху. — Ванюшка покосился на солнце.

— Тебя небось на весь день запустили, а? Разговор есть.

— Об лошади?

— Уж обязательно об лошади.

— За другим не ходят.

— Спустись, говорю.

Ванюшка сперва сбросил сапоги, потом стал спускаться сам задом наперед. Он в широких, вроде бы совсем пустых штанах, узкой безрукавой рубашке, кожа на локтях белая, дряблая, а кулаки увесные, черные, будто от других рук.

— На самом витке оборвал мою орбиту. Чо там о погоде-то говорят? Мокра не сулят?

— Ты ближе к богу-то был, спросил бы.

— Не до того было. Ротный приснился. Гребенка фамиль. «Уперед, — все командовал. — Уперед!» Сны пошли, Пётро, совсем нездешние. То я бегу за кем-то, то за мной гонятся. Схватимся всмертную, а убить друг дружку не можем. И все где-то не в наших краях. К добру ли уж это, а? Только и успокаивает, что разошлись мы живы-здоровы. Чо молчишь-то?

— Лешак ты, Ванюшка.

— Да уж какой есть. Ты ведь тоже без Знака качества излажен.

— Паспорт вот сулят бессрочный — значит, считай, и гарантийный срок кончился.

— Да, Пётро, старость — не радость, не красные дни. — Ванюшка сунул ноги в сапоги и пошел к колодцу. — Какой у тебя разговор?

Пётро пошел следом и молчал, думал о том, что Ванюшке хорошо живется: работа спокойная, в своем хозяйстве не яровит, а тут хапаешь, хапаешь — все больше да больше, а к чему? Зачем? Сдыхать скоро. Может, и за рыбой не кидаться? Да нет, нового свата надо умыть вином. Знай, с кем роднишься. Да и народ опять. Вот это, скажут, Смородин. Уж вот закатил свадебку! Уж закатил так закатил!

Ванюшка достал бадью воды, умылся и даже во рту пополоскал, чем вызвал у Смородина уважение к себе.

— Свадьбу на то воскресенье собираю, — начал издали Пётро и вдруг умаслил: — Тебя с бабой зову. Не откажи.

— У тебя небось все правленцы будут. Начальство. А у меня вроде и габариты не те.

— Об том и толкую, с бабой чтобы. Она у тебя двойной габарит займет. А сегодня растянись да выручи.

— В город наладился?

— В город — я бы на попутную, да и был таков. На Осиное. Карась пошел. Ведь ораву — каждого напой, накорми.