Скорая развязка

Акулов Иван Иванович

— Да и не просто кой-как, а вдосталь, чтоб ухом землю. Рыбка — она пособница в таком разе. С карасем ты, Пётро, хорошо подгадал, ей-богу. Цены ему нет. Его и в сметане вываляй — пойдет. И посуши — мужикам для забавы под бражку. Да и ушица первому столу украшение. Украшение, истинное слово. А вот еще. Я прошлым годом у брательника на влазинах был, так он карасиков-то, окаящий, со свининкой приспособил. Ведь это только додуматься! Он его жарил на свинине. Это, я тебе скажу, не какой-нибудь палтус-оболтус. Салом-то его, видать, взяло навылет — он, сердяга, так и слег

с косточек. Он, карась, хоть того сытей, а все постный, но и его в пирог сподобить можно, коль с умом это смастачить. Сказывал мне один знающий, перед тем как уложить в корки, ты его вымочи. Выдержи в грибной воде, и без обжима чтобы. Он тогда все печиво проймет мокром. Вроде бы как сок даст…

— Давай к делу, Ванюшка. Я так планую: от тебя лошадь, с моей стороны сети. Улов пополам. А на свадьбу уж как старые кореша. И уха будет, и пирог баба смастачит.

— Играет, говоришь, карасик-то?

— Шипига цветет — самая пора ему.

— Заметывать, думаешь, от яру?

— Как ветер, он укажет.

— По ветру, выходит. Да тебя не учить.

Ванюшка сел на обсохший край колоды, из которой поят коней, ногу заметнул на ногу, раздумчиво помахал хлябким сапогом.

— Пудиков пяток взять бы, как думаешь?

— Давай сперва соберемся, а уж потом… Опять же и пяток ничего, и пяток можно. Бывало, боле вынали.

— Я вот и говорю, тебя не учить. А свадьба, она хоть как, в копейку встанет. Я Катерину выдавал, по уши в долги влип. А тут еще гостем наказало. С Выселков Спиря, механик. Он что, холера, удумал: повернул галстук на спину да цоп самовар и — плясать с ним в обнимку. Мотался, мотался с ним по избе-то — да грох на стену: зеркало расколол и самовар измял. Уж это совсем обидный изъян. А у соседа моего, помнишь, и того башше вышло. Умора, язвить в душу…

— Часика бы через два выехать, слышь. Я к соломенному сараю сети поднесу, чтобы без лишних глаз. И ты правь туда. Племяша еще крикну. Втроем, значит.

— А у гнилого болота?

— Парня на то и беру. Он посидит с лошадью.

— Там ведь, Пётро, еще версты три будет.

— Кто их мерил. Может, три, а может, и двух нету.

— Есть, Пётро. Как пить дать. Вон до Выселков три-то версты, дак ведь идешь да идешь. Меня как-то осенью…

— Ты, Ванюшка, все вокруг да около. А время-то уходит.

— На колеснике туда бы, Пётро. Гать теперь сухая. А лошадь в завалах долго ли решить. Поговори с Отваром. Он рыбак смертный. Чего ему, привез да увез. Как есть нечаянный интерес… На «Жигули», говорят, гоношит. Этот сгоношит — малый с ухваткой.

— Говорю тебе, у гати парня оставим. Гать, гать… — Пётро изругался в рифму, сумку свою сердито перекинул с плеча на плечо. — Поедешь ты или не поедешь?

— Да уж пожалуй, и так. Пожалуй, не выйдет. Я уважительно, а бригадир Ухорезов — ты его знаешь. Без наряда — штраф, и вся комедия. Да ты к Отвару, Пётро. Верное дело к Отвару.

— Был уж. Учишь тоже. Учитель.

Удерживаясь, чтобы не сорваться и не обложить Ванюшку гнилым словом, Пётро заторопился с конного двора, а Ванюшка, поняв расстройство друга, вязался за ним до самых ворот,

успокаивал:

— Да если с карасем и не выйдет, подумаешь. Без него, може, лучшей. Я в Чернигове был, так там говорят: лучшая-де рыба — это свинина. И то сказать, свининкой застолье не испакостишь, не-ет. Карась — тоже мне рыба. Хуже его и рыбы нет. А на свадьбе выпьем, старинушку вспомянем. Помнишь ли нашу-то улошную: «Девки — ух, бабы — ух, не обходим и старух!» И-эх, времечко было, а, Петя! Петя…

Сдержался Пётро, слова худого не сказал и тем озадачил конюха: «Малахольный сделался Пётро. Да свадьба, она хоть из кого узлов навяжет. А гульнуть — гульнем»…

III

Все расчеты на карася, можно сказать, лопнули. Даровое богатство безвозвратно уплыло из рук, и от огорчения Пётру еще захотелось поошиваться возле магазина, где, вероятней всего, можно с кем-нибудь хотя бы поговорить о рыбалке, о которой навязчиво думалось до горькой слезы.

На крыльце магазина сидел дед Тимоха, в шляпе с отутюженными полями и бороденкой, затесанной на клин, а рядом полулежал на ступеньках Пашка Вякин и слушал транзистор, который мял и корежил какую-то мелодию, будто толок ее в ступе. Почти одновременно с Пётром Смородиным, только с другой стороны, к магазину на колясочном мотоцикле подкатил бригадир Ухорезов, длинноногий — колени выше руля, — длиннолицый, с очками на фуражке. С сердитой силой тряхнул машину, так, что в бачке заплескался бензин, усталым шагом пошел к крыльцу.

— Что за публика? — спросил он всех троих и поставил одну ногу на нижнюю ступеньку, покрутил кольцо с ключами, дав понять, что спрашивает всерьез.

Дед Тимоха указал на свои уши, заткнутые ватой, унизился:

— Здравствуй, кормилец.

Вякин с показной трудностью достал забинтованную руку из кармана и показал грязный марлевый навертыш:

— Биллютеним, товарищ начальник.

— А ты?

— Зашел вот, — начал было Пётро Смородин и оглядел себя, оглядел его и бригадир — понял, что человек с дороги.

— Был на вырубках?

— Послать бы мужиков, Николай Николаич: кряжи край ошкурить надо.

— А на Осиное, соври, не заглядывал?

— Разве обойдешь. Одно расстройство.

— Зашевелился, что ли?

— Спасу нет.

— А ну, убери, — дал бригадир распоряжение Вякину, однако тот не сразу утишил свой транзистор и, не обращая внимания на бригадира, крикнул на ухо деду Тимохе:

— Не прошвырнуться ли себе на Осиное? Рыбки не хошь, дед?

— Карасика отведал бы. Говорю, пожевал бы. Карасика.

— Тогда давай сеть. Цела небось?

— Что ей доспелось. Да ты утопишь. А она больших денег стоит.

— Ты же на больничном, рыбак, — напомнил бригадир Вякину.

— На больничном, так пить-есть не хоца?

— Шел бы в бригаду — там и с одной рукой сгодишься.

— Так вот и разлетелся. Врачи за такое дело не хвалят.

— При расчете опять за грудки хватать станешь.

— Свое возьму.

— Пустяковый он человек, Николай Николаич, — сугодничал дед Тимоха и вроде бы отодвинулся от Вякина.