Скорая развязка
Шрифт:
— Что, Кулик, болят твои кости? Отмякнут: молодые. Сколько же тебе заплатить, а, Кулик-Куличок?
— Сколько не жаль.
— Вишь ты, сколь не жаль. Хоть сколь — так жаль. Х-ха.
Утром Валентина Ивановна ушла домой. Колодин проводил ее чуть ли не до половины дороги, а, возвращаясь, благодарно думал о ней. «Вот же черт-баба. Кругло все у ней обкатано. Разве бы я без нее заполучил столько сена? Тут и себе хватит и можно продать, зимой оно на вес золота пойдет. Вот тебе и Валентина Ивановна. А ты, Ефим Яковлевич, костишь ее и жадюгой и скрягой, а ведь если вдуматься… Вот я —
К вечеру откуда-то с юга приползла гроза. Под небесный грохот и всполохи молний пролился короткий ливень. В логу зашумел поток. К сумеркам лес, воздух, земля отяжелели от влаги, примолкли, оглохли. Колодин лежал на своей постели, вслушивался в звенящий покой и соображал: «Ненастье установится как пить дать. Никакого движения. Вот и комары поднялись — к ненастью».
За окном ожесточенно гундосили комары, будто у них разорили жилище.
Прав оказался Колодин: утром снова начался дождь, ровный, крупный, устойчивый. Лил он весь день. Вода в логу опять взыграла, затопила кусты. С большим трудом Ефим Яковлевич и Никула переправили обратно скот, еще с рассветом угнанный на ту сторону. Колодин раз десять переходил лог по горло в воде: спихивал телят в поток, ругал их, бил палкой по мордам, — но животные упорно не хотели идти в бурлящую воду, разбегались, свирепели, мычали.
Никула верхом на лошади, с хлыстом, стоял на середине потока, ниже переправы, и гнал к берегу телят, снесенных водой. Только поздно вечером под проливным дождем собрали все стадо в загон. Напуганные телята не ложились на мокрую землю, дико косили выпученными глазами на пастухов, тяжело вздымали бока.
Спать легли без ужина. Дождь все не унимался. На душе у обоих было тревожно — не спалось. Было слышно, как бродят телята по мокрому загону.
— Дядя Ефим! — тихонько позвал Никула.
— Ну?
— Не спите?
— Нет.
— За лог-то нам теперь не попасть.
— Само собой.
— А где же пасти?
— Эко ты, какой глупый. А я-то откуда могу знать?
— И что же теперь?
— Спи. Совсем не даешь уснуть, бестолковый, — осердился Колодин, но минут через пять поднялся и закурил. Долго огонек его папиросы прожигал темноту избушки. Когда он погас, Никула не помнит.
Как-то случилось так, что за всю жизнь Колодина никто ему не доверял ни больших дел, ни больших ценностей. И он в свою очередь, согласившись поехать на Подруб, не сознавал всей ответственности этого дела. Ну, размышлял он, теленок может потеряться или завалиться куда-нибудь. Это в конце концов не беда. Телок отыщется или спишут его, по крайней мере. А тут все стадо оказалось без кормов, под дождем — почти на краю гибели. Ефим Яковлевич ясно понял, за какое несметное богатство в ответе он. На мужика напала робость.
Раз начались затяжные дожди, значит, они будут лить две, а может, и три недели. Уж тут так. Чем же кормить скот на этом выбритом пятаке? Начнутся болезни. Падеж. И колхоз отнимет у Рохли все накошенное сено. За гибель скота, что ли, платить Колодину станут? Послать Кулика в деревню — глупый, да разве он доедет по такой дороге. А самому совсем нельзя. Всю ночь жег табак Ефим Яковлевич. Прикорнул только перед рассветом.
Правду
Один за другим шли дни. И не переставая лили дожди. Телята худели на глазах. Им не хватало корму, а сырость под ногами и сверху окончательно изнуряла их.
— Дядя Ефим, — уж не раз с тревогой обращался Никула к Колодину. — Дядя Ефим, слышите вы? Делать надо что-то. Телят же ветром шатает. Дядя Ефим…
— Чего ты прилип как банный лист. Будто я без тебя и не вижу. Обойдутся, говорю, они.
— Хоть бы подстилки им сухой…
— Иди к дьяволу, — рявкнул Рохля. — Каждый сопляк учит.
Раз утром Никула влетел в избушку и, взбудораженный, с дико округленными глазами, закричал:
— Скорее, скорее! Пеструшка и Маковка не встают. И жвачки нету у них.
Колодин кое-как накинул дождевик, к которому пришивал пуговицу, и так, не оторвав иглы, выскочил за Никулой на улицу. В углу загона лежали две телочки, понурив головы. Мокрая шерсть на них взъерошилась, в мутных глазах — мольба, покорность, смерть.
— Сдыхают ведь, — в горьком изумлении воскликнул Колодин и вопросительно поглядел на Никулу: мальчишка в мокрой одежде, с опущенными плечами, был тоже жалок и беспомощен. Не на кого опереться!
«Пропал я. Пропал, — в ужасе думал Рохля. — Один я. Что же будет?»
— В сухое бы место их, — несмело сказал Никула. — Подстилки бы им сухой. Вот…
Колодин молчал.
— Что вы, дядя Ефим, ничего не говорите-то? Пойдемте и принесем сена.
— Сена? Какого сена? Нашего?
— Нету здесь ни нашего, ни вашего. Сено колхозное. И телята колхозные.
Рохля встрепенулся от этого неожиданного, решительного голоса мальчишки и перехватил такой же решительный и острый взгляд его. Чтобы подавить этот, напугавший его голос и взгляд, мужик задохнулся:
— Не дам сено.
— Тогда я сам. — Никула взял железные вилы и пошел из-под навеса.
— Щенок, — не помня себя, завопил Колодин и бросился за Никулой. — Щенок. Сопляк. Мое сено…
В ослепившей его ярости он подскочил к Никуле, хотел схватить его, бросить в грязь выгона и топтать, топтать…
— Не подходите, дядя Ефим, вилы у меня…
— Да ты… Да ты ошалел? — Рохля, будто в грудь толкнул его кто, с разинутым ртом отпрянул, но после короткого замешательства хищно огляделся, не попадет ли что под руку, и снова пошел на мальчишку, топыря пальцы и свирепо шипя:
— Да я тебя, сучье ты семя…
— Дядя Ефим, — истошно и жалобно вскричал Никула и взвыл вдруг громко, по-детски беспомощно. Он испугался не Рохли, нет, а того, на что решился, замахнувшись вилами.
Рохля вдруг ослаб, деланно строго сказал:
— Хватит. Побаловался и хватит, — пошевелив плечами, начал застегивать пуговицы дождевика. — Ай и дурачок же ты, Кулик, ей-бо. Да ведь сено-то не только мое — наше оно с тобой. Ведь в этих зародах твой велосипед…
— Пропади пропадом велосипед. Телята же дохнут! Эх, вы!