Скорость тьмы
Шрифт:
Ратников был оглушен признаниями Шершнева, испытывал отторжение, чувство опасности. Но постепенно, после выпитой рюмки, после виноватой улыбки друга, после нескольких искренних умных вопросов, он увлекся и стал говорить. О том, о чем не уставал рассказывать, исповедоваться, что не сходило с уст, не оставляло ум, являлось содержанием его проповедей, раздумий, яростных деяний.
— Кто строит этот двигатель, обеспечивающий безопасность страны? Может быть, государство? Может быть, ко мне обратились Президент и Премьер? «Ратников, выручай, матушка Россия в опасности! Отстает в вооружениях, плетется далеко за Америкой, в хвосте у Китая и Индии!» Нет, этот двигатель задумал я, он родился вот здесь, — Ратников стукнул себя в сердце, — Чиновники — тупицы. Генералы, как
Он говорил страстно, не столько сидящему напротив Шершневу, сколько другому слушателю, незримо присутствующему за столом, с кем вел непрерывный спор, вступал в нескончаемую полемику. Абажур лампы переливался стеклами. Из стеклянных фрагментов складывались фигуры, будто лампа играла с ним, создавая сказочные образы, — животных, богатырей, танцующих женщин. Или это он сам ударами зрачков менял цветную мозаику, выкладывая изображения. Сейчас он видел красного, поднявшегося в рост медведя, с которым сразился синий охотник, держа рогатину.
— За эти годы я приобрел квалификацию Начальника Генерального штаба, изучая карту будущих военных конфликтов, разгадывая грядущие военные операции, типы вооружений, системы управления боем. Я чувствовал себя Министром иностранных дел, выбирая финансовых партнеров в Японии, Италии и Германии, интриговал, закупая станки, скрывая их истинное применение. Я стал банкиром, не хуже Сороса, овладевая кредитными операциями, предвидя курсы валют, набирая кредиты под будущий военный заказ, который обещает принести заводу гигантские прибыли. Я стал первоклассным менеджером, собрав под своим крылом несколько конструкторских бюро, первоклассных конструкторов, опытные производства, разветвленные цепочки смежников, разбросанных от Смоленска до Владивостока. Я действовал, как министр труда, обеспечивая рабочим и инженерам первоклассные условия работы, давал им квартиры, заботился об их женах, детях, престарелых родителях, освобождая их от этих забот, направляя их всецело в работу…
В абажуре мчалась зеленая лошадь с розовой развеянной гривой, и на ней, раскрыв руки, летела наездница, то ли циркачка, то ли амазонка, и обе они, изумрудная лошадь и розовая скакунья, были готовы исчезнуть, как миражи.
— Что они думают там, в Кремле, откладывая и откладывая оборонный заказ? Они надеются на ядерную компоненту, которая сгнивает на глазах? Устаревают мобильные ракетные установки, их все до одной перехватят американские антиракеты. Подводные лодки уже не выходят в мировой океан, стареют у пирсов, — отличная мишень для сверхточного оружия американцев. Стратегические бомбардировщики едва ли долетят до полюса, такие старые, изношенные у них двигатели. Нас даже не надо бомбить. Нашего Президента пригласят в Неваду и покажут, как действует неядерные сверхскоростные ракеты, управляемые космическими группировками. От таких ракет не спасется ни одна наша шахта, ни одна установка. Такая ракета может влететь в кабинет Кремля и выбить Президенту хоть правый, хоть левый глаз. И он вынужден будет без боя отдать Сибирь и Приморье, Уренгой и Штокмановское месторождение, все углеводороды, редкоземельные металлы, алмазы. Разве в Кремле не знают об этом? Или знают и просто сдают страну, уже давно за спиной народа подписали капитуляцию?…
Стекла в абажуре затрепетали, лошадь и наездница исчезли, а вместо них возник странный лик, — лысая золотая голова, фиолетовый нос и алая, всклокоченная борода. Рассерженный Лев Толстой, которого отлучают от церкви.
— Кто там, в Кремле и правительстве? Воры? Предатели? Круглые дураки? Не могу так думать, потому что пол года назад на завод приезжал Премьер. Три часа я его
Лев Толстой превратился в дерево с круглой кроной, одна половина которого была лунно-жемчужной, а другая лазурно-голубой. Под деревом сидел восточный мудрец в белой чалме, без рук, в полосатом халате.
— Я вложил в завод громадные деньги. В сто раз повысил его капитализацию. Теперь, когда двигатель готов, его можно ставить на истребитель. Оснащать новыми машинами полки. Сюда вместе с заказом придут гигантские деньги. И мы их снова вложим в производство, создадим империю русского моторостроения. Мы, русские, — лучшие изобретатели и конструкторы. Мы создадим лучший самолет, лучшую военную авиацию. Мы одержим Русскую Победу, обеспечим России достойное место в мире. Помоги мне со своей корпорацией. Давай, как в юности, сложим наши усилия. Включайся в сражение за русское будущее! …
Он чувствовал, как лицо горит, словно он смотрит в растворенную печь. Зрачки играли, и цветные изображения сменяли друг друга, будто он вращал перед глазами калейдоскоп. Он требовательно, жадно тянулся к другу, вовлекая его в свою ослепительную мечту, веря, что тот, как в юности, пойдет за ним. Спустя двадцать лет, искушенные, наделенные драгоценным опытом, они сложат его для достижения заветной цели.
Шершнев поднял на Ратникова спокойные холодные глаза, в которых остановилась игра света, и рыже-зеленые колечки зрачков слились в серо-стальную нарезку ствола. Медленно произнес:
— Отдай завод.
— Что ты сказал? — не расслышал Ратников, все еще продолжая жаркую мысль, стремись воспламенить друга.
— Я сказал, отдай завод.
— Как отдать? Что ты имеешь в виду?
— Не более того, что сказал. Я приехал по поручению высшего руководства, чтобы убедить тебя добровольно, без лишней шумихи, отдать завод. Ты добровольно передашь свои акции в собственность корпорации, оставив себе десять процентов, что, согласись, вполне достаточно для безбедного существования до конца твоих дней. Я привез с собой юристов. Мы можем хоть сейчас переоформить собственника, переписать уставные документы, юридически оформить сделку.
— Ты понимаешь, что несешь? — Ратников старался осмыслить услышанное, убедиться, что это дурная шутка, комичная выходка, ответ на его слишком пылкую проповедь, пафосные слова о России, о Русской Победе, — Ты никогда не отличался остроумием. А твои шуточки часто граничили с безвкусицей.
— Быть может. Но я не шучу. Руководство, зная о наших прошлых отношениях, поручило именно мне этот неприятный разговор. Оно полагает, что мне будет легче убедить тебя. Ты искушенный человек. Знаешь писанные и неписанные законы бизнеса. Знаешь неограниченные возможности государства с его прокурорскими проверками, финансовыми инспекциями, арбитражными и уголовными судами. С государством лучше не связываться и уступить.
До Ратникова стал доходить смысл услышанного. Он только что мчался в упоительном восторге, наслаждаясь скоростью, ветром, мелькающими пейзажами, — своими яркими мыслями, фантастическими фигурами в абажуре, лицом закадычного друга, с которым вновь свела судьба. И вдруг перед ним разверзся провал, открылась черная пропасть, и он остановился на краю, на шаткой грани, чувствуя притяжение бездны.
— Ты говоришь, государство? Ты отождествляешь себя с государством? Ты думаешь, государство там, оттуда ты приехал? Где копошатся жирные прожорливые черви, сжирающие страну, армию, оборонную промышленность, земные недра, казну, народную силу, саму русскую историю? Ты думаешь там государство? Оно здесь, на заводе, где собрались лучшие люди, на свой страх и риск, вопреки всем помехам, среди равнодушия и предательства власти, спасающие свою Родину. Государство — я, а не ты.