Скорость тьмы
Шрифт:
«Эта сука Ратников сперва раздает зарплату, а потом ее обратно отсасывает!.. Кровосос проклятый!.. Он и есть однорукий бандит!»
Часть толпы хлынула прочь от завода, в сторону игорного дома. Трусливый охранник сбежал. Горец Мамука не смел сопротивляться толпе. Куски арматуры и обрезки труб врезались в стеклянные корпуса автоматов, вторгались в хрупкую сердцевину, рвали электронику, осыпали стеклянные осколки с русалками, автомобилями, экзотическими животными и соблазнительными красавицами. Каждый удар сопровождался искрами, словно испепелялась электрическая душа автомата. Раздавался стон, будто испускал дух маленький электронный демон. И то и другое возбуждало погромщиков, которые сокрушали храм ненавистного бога, разоряли мерзкие алтари. Кто-то плеснул бензин, кто-то кинул зажигалку. Огонь охватил заведение. Люди завороженно смотрели, как пылают
— На тэбэ бандтыт! … На тэбэ! …
У заводской проходной набухал черный вал. Стихия ненависти удерживалась шлагбаумом и «спиралью Бруно», преображала толпу. Она уже не была скопищем отдельных людей. Спрессовалась, одухотворилась черной энергией, обрела свойство гигантской личности, каждая клетка которой выделяла каплю ненависти, питая личность, и та брызгала черной ядовитой струей, рвалась за шлагбаум, на территорию завода.
— Давай, подгоняй грузовик!
Грузовик, замаскированный под ладью, стал медленно пробираться к воротам. Уже давно не было мэра и его заместителей, — едва почуяв неладное, они улизнули прочь. Уже рыжая ведьма, скользкая от пота и похоти, покинула свою танцплощадку. Уже саму ладью наполняли не ветераны и дети, а здоровенные мужики, вооруженные железными палками. Расписная ладья с острым носом напоминала стенобитную машину, которую медленно подвозили к крепости.
— Прошибай к ебене матери!
Ладья ударила в шлагбаум, переламывая полосатую перекладину. Охранники разбегались, стреляя в воздух. Ладья медленно, как ледокол, раздвигала препятствия, и за ней, в проломленную полынью устремилась толпа, разливаясь по территории завода. «Кассу! … Кассу! …» — надрывались мегафоны, вгоняя в толпу электрические разряды безумия.
Удары толпы принял ближайший цех, занятый изготовлением лопаток, кристаллический корпус цвета лазури. Начальник цеха, наблюдавший снаружи безумства толпы, пытался скрыться в здании, за автоматическими дверями. Но гибкие, как обезьяны, парни успели протиснуться в двери, не дали им сомкнуться, открывая дорогу в цех.
Ворвавшиеся, одержимые безумной стихией, оказались среди стерильной чистоты, лунно-серебристого света, среди которого стояли станки. Драгоценно-стеклянные, наполненные тихим свечением, они продолжали работать, обрабатывая лопатки турбины, которые казались ювелирными изделиями. Бесшумные вспышки, переливы металла, нежные касания лазерных резцов, прозрачные колпаки и футляры, — все это делало станки похожими на витрины, за которыми были выставлены золотые и серебряные броши, бриллиантовые колье, старинное оружие, инкрустированное янтарем и перламутром. Безумцы с железными палками кинулись на станки, как кидаются грабители на ювелирные прилавки. Другие, только что громившие «Фантастику», усмотрели в станках сходство с игральными автоматами, — те же стеклянные корпуса, таинственные мерцания, пульсация электронных табло. Неутоленная ярость затмевала глаза, заливала их дурной кровью, побуждала разрушать и крушить. Безумцы ринулись на станки, ударяя ржавым железом, и станки разбивались, как разбиваются хрустальные вазы, и из них излетали волшебные духи.
— Мужики, гвозди эту блядскую порнуху! — неслось по цеху, вовлекая пробившуюся внутрь ватагу в свирепое истребление. Тайная злость, копившаяся годами в понурых, покорных людях, терпеливо и безответно сносивших тяготы беспросветной жизни, вдруг обернулась свирепым бунтом. Этот бунт, как пожар, разносимый ветром, летел над обездоленной страной, врывался в гнилые квартиры, в сырые бараки, охватывал сиротливые городки и убогие деревни. Гудел, как огненный сквозняк в печной трубе. Вырывался на просторы омертвелой России. Вновь по ее раскисшим дорогам летали пулеметные тачанки. Вновь разбойники с кистенями выходили на тракты. Вновь горели библиотеки в усадьбах. Веселый полупьяный мужик набрасывал петлю на холеную шею богатея. Вновь голодные солдаты выводили на край оврага ненавистных офицеров и кололи их штыками.
В цеху у станков разгорелись схватки. Операторы в синих комбинезонах и белых рубашках заслоняли свои гальванические ванные, лазерные измерители, электромагнитные резцы. В их руках появились сияющие валы, зубчатые кольца, стальные заготовки. Вокруг каждого станка шел бой. Взлетали обрезки труб, ударяли в легированные детали, — звон, ворохи искр. Оператор с проломленным лицом падал у станка. Погромщик с рассеченной грудью рушился на пол. Железная арматура встречалась с лопаткой компрессора, ржавчина с нанопокрытием. Бойцы, матерясь, желали друг другу смерти, как желали ее их прадеды на полях гражданской войны.
Оператор Иван Столешников, с переломанной правой рукой, перебросил в левую стальной длинный вал, крутил над головой, как дубиной, отмахивался от наседавших погромщиков. Защищал свой драгоценный станок, программное устройство, крохотный лепесток лопатки, что олицетворяла его надежду на возвышенную и осмысленную жизнь, в которой он, сын пьяницы отца и умирающей матери, был бы причастен к созданию самолета, к огромному миру творчества, куда его вовлекали учителя и наставники, и откуда выдирала его налетевшая тьма.
Заместитель Генерального конструктора Блюменфельд, исполнявший обязанности покойного Люлькина, оказался в цеху, где он осматривал новое оборудование. Фрезы, на которые с помощью нанотехнологий наносили молекулярный покров, втрое продлевавший жизнь инструмента. Когда в цех ворвалась дикая ватага, и взломщики кинулись крушить станки, Блюменфельда охватил реликтовый ужас, питавший его ночные кошмары и побуждавший уехать из России в Америку. Страх еврейских погромов вдруг воплотился в яростные крики налетчиков, их разгоряченные багровые лица, взмахи железных труб, стоны и вопли страдания. Его первым побуждением было бежать, уносить подальше от хулиганов свое щуплое тело, свою рафинированную душу, свой уникальный интеллект. Туда, за океан, где могучая страна, цветущая цивилизация, преуспевающая родня ждут его, не дождутся. Но этот первый порыв библейского страха сменился жарким негодованием. Черная дыра поглощала хрупкий и светлый мир, который создавался подвижниками в гибнущей, обреченной на заклание стране. К этим подвижникам относился Люлькин, перед которым благоговел Блюменфельд. К ним относился Ратников, посвятивший заводу свою неуемную кипучую жизнь. К ним относились сотрудники КБ, уповавшие на Блюменфельда, как на преемника Люлькина, — великолепная артель открывателей, которая разрабатывала новейший двигатель, еще в компьютерных чертежах и эскизах. Он смотрел, как в цеху разгорается драка, и в нем боролись две сущности, две родины. Победила та, что вскормила его на берегах великой реки, в верховьях которой стоял их оборонный завод, а в низовьях, в Сталинградских степях, был зарыт в безвестной могиле его дед, фронтовой разведчик. Больше не было страха, а был порыв, толкнувший его в самую схватку. Он раскрыл руки, стремясь образумить и остановить разрушителей, крикнул:
— Стойте! Этому нет цены! Это для вас все создано!
Увидел красное, как свекла, губастое лицо, бритую голову с синей ящерицей, занесенную железную палку:
— Уйди, жидяра! — страшный удар оглушил его, поверг на пол.
Мэр, ускользнувший из бутафорской ладьи, вернулся в свой кабинет и принимал информацию о бесчинствах в городе. Ему докладывали о нескольких пожарах, о разграблении киосков, об изнасилованных в подъездах женщинах. Он понимал, что случилось ужасное и непоправимое, в чем он, устроитель нелепого праздника, был повинен. Он позвонил губернатору, сообщив о бунтующей толпе, о том, что городская милиция бессильна остановить беспорядки. Губернатор зло обругал его, обещал немедленно выслать ОМОН.
Из Ярославля на ревущих грузовиках, на стальных «автозаках», на грязно-зеленых автобусах прибыл отряд ОМОНа. Сгружались в районе завода. Выстраивали клин, — бронежилеты, защитные шлемы, дубинки. Врезались в вязкую мякоть толпы, разрубали, расчленяли, добирались до огненного ядра. Нещадно били, погружали дубинки в мягкую плоть, в хрустящие кости. Толпа ревела, огрызалась, выпускала когти, как побиваемый зверь, а ее глушили, выбивали из нее бешеный норов, хищную ярость, и она отступала, пятилась, а в нее под разными углами врезались отточенные клинья, разваливали на части. Тех в толпе, кто отвечал на удары, валили на асфальт, месили каблуками, забивали до беспамятства, волочили в автозаки. Лицо, как миска, полная кровавого мяса, и одинокий, выпученный, немигающий глаз. Женские ноги, торчащие из-под платья, в липкой грязи, в синяках, скользящие голыми пятками по земле. Верещащий подросток извивается, царапается, а его глушат, как рыбу, ударами в голову. Людей забрасывали в «автозаки», и там, в железных камерах, продолжался визг, хрип, будто в клетки заталкивали лесных зверей, и они, не смиряясь, грызли железо.