Скрипка некроманта
Шрифт:
— А вот не надо было наживать себе репутацию литератора, — жестко перебил Федор Осипович. — В любом государстве, правильно устроенном, и для любого государственного мужа слово полковника весомее литераторского. Теперь вы в этом убедились? Но ничего, дело поправимо. Я сумею защитить вас!
Федор Осипович преобразился. Пропала куда-то тряпица, слетел с плеч шлафрок, он стоял в старомодном длинном жилете поверх белой рубахи, в узких штанах, протянув вперед крупную сухую руку — ни дать ни взять дуэлянт! Его немолодое лицо дышало подлинной отвагой — Маликульмульк залюбовался.
— Но как? — спросил он. —
— Это уж позвольте знать мне — как. Сие дело со скрипкой — конфект, рахат-лукум для человека понимающего. Тут ведь и полицию рижскую можно прищучить. Вы верите в случайности? Я полагаю, что всякую случайность Господь нам посылает как знак. Извольте убедиться — на какой улице у нас Управа благочиния.
— На Девичьей, — вспомнил Маликульмульк. — Да, на Большой Девичьей, именно на Большой, хотя она в длину, дай Бог памяти… Сто тридцать шагов, может, сто тридцать два.
— А знаете ли вы, драгоценный Иван Андреич, какие улицы в немецких городишках спокон веку назывались Девичьими? Те, где селились гулящие девки! Продажные девки! Вот вам и знак! Полиция исполняет все что угодно господам ратманам, за вознаграждение. Но Бог с ней. Пусть Брискорн говорит его сиятельству все что угодно, пусть хоть оперные арии ему поет. Он будет наконец проучен. Только, Иван Андреич, с одним условием.
— С каким же? — спросил с превеликой готовностью Маликульмульк.
— Дайте мне слово, что навеки отрекаетесь от своей писанины. Да, да, я не шучу. Вы ведь в глубине души — еще на том свете, еще помышляете сесть да написать нетленную оду, как когда-то, помните, вы из псалмов сюжеты брали, или на фейерверк, или послание, равное по силе вашему «Посланию о пользе страстей». Ох, до сих пор вспоминаю и смеюсь!..
И Федор Осипович продекламировал с великолепной иронией:
— «Искусников со всех мы кличем стран. Упомнишь ли их всех, моя ты Муза? Хотим ли есть? — Дай повара француза, Британца дай нам школить лошадей; Женился ли, и бог дает детей? Им в нянюшки мы ищем англичанку; Для оперы поставь нам итальянку; Джонсон — обуй, Дюфо — всчеши нам лоб; Умрем, и тут — дай немца сделать гроб!»Маликульмульк вздохнул: вот ведь что останется вместо могильного камня — рифмованная шутка, написанная почти что просторечным стилем.
— Иван Андреич? Откажитесь, право. Пусть мертвые погребают своих мертвецов. Все эти дурачества — на том свете, а мы, слава Богу, на этом. И как же недостает друга вашего, господина Клушина! Вот кто избрал верный путь! Господь, сам Господь надоумил его встать на страже! Только из бывшего вольнодумца может получиться настоящий цензор. Он знает, где подстерегает опасность.
— Он не был вольнодумцем, — тихо ответил Маликульмульк. — Он либертином был, амурную вольность проповедовал, да и я, дурак, за ним следом потащился…
— Иван Андреич, я ваш друг. Наберитесь мужества — и дайте слово все свои стихоплетные затеи оставить. Вас Господь для иного предназначил и меня на вашем пути поставил. И тогда я, убедившись, что на тот свет возврата более нет, помогу вам на сем свете… да ну же! Повторяйте за мной — отрекаюсь…
— Ну что же, — сказал Маликульмульк. — А точно ли поможете?
— От вашего Брискорна останется мокрое место! И скрипку он заберет у барона да сам его сиятельству принесет. Правда, все это случится не завтра, мне потребно несколько дней. Ну так вставайте и торжественно дайте мне слово. Вы увидите — стоит вам сделать это да еще повыбрасывать из дома все книжки, как дело пойдет на лад. Вы тут же избавитесь от иллюзий. Главное — знать, что прошлое давно уж на том свете, а вы — на этом. Я умею, будучи на этом свете, заглядывать на тот, а вам это покамест вредно… Ну, повторяйте за мной: я, Иван, Андреев сын, Крылов…
— Да это, право, как у масонов…
— Масоны детскими игрушками забавляются, а я вам дело говорю.
Голос был строг — Маликульмульк встал и руку перед собой протянул, как показал Федор Осипович.
— Я, Иван, Андреев сын, Крылов… — неуверенно произнес он и замолчал, услышав шаги на лестнице.
— Это хозяйка моя, не извольте беспокоиться. У нее тут, наверху, в кладовке всякое добро хранится. Начнем сначала!
Федор Осипович был взволновал необычайно. Казалось бы, порядком оплешивевшему пожилому господину с помятым лицом страсти не подходят — однако он кипел, он чуть ли не искры разбрасывал на манер фейерверка.
— Да я и так это исполню, без слова, — сказал Маликульмульк. — Знали бы вы, как я устал ожидать от самого себя…
И тут дверь отворилась.
На пороге встал Давид Иероним Гриндель.
— Это что еще за неуместный визит? — по-немецки спросил Федор Осипович.
— Герр Крылов! — воскликнул Гриндель, не замечая до поры Федора Осиповича. — Как хорошо, что мы вас нашли! Георг Фридрих, сюда! Он здесь!
— Но для чего вы искали меня в таком неподходящем месте? — удивился Маликульмульк.
— Вы еще ничего не знаете! Мы напали на след злодея, похитившего шубу… — и Давид Иероним потряс тяжелой тростью, явно взятой у старого герра Струве.
— Я вас не звал, извольте выйти вон и закрыть дверь, — сказал Федор Осипович. Тогда лишь Гриндель повернулся к нему.
— Мой Бог! Вот вы где! — произнес он в величайшей растерянности.
— Любезный друг, я рад вас видеть… — и Маликульмульк заскакал, как коза, с немецкого на русский, сбиваясь в обоих языках. — Федор Осипович, это приятель мой господин Гриндель… Давид Иероним, это мой старый друг… Федор Осипович, не сердитесь, ради Бога… Давид Иероним, когда встречаешь в чужих краях старого друга…
— Здравствуйте, Крылов! — раздался звучный голос Паррота. — Мы беспокоились за вас. По-моему, в этом доме вы в опасности. Представьте нас хозяину жилища…
— Но это же Туманский! — воскликнул Давид Иероним. — Я узнал его! Георг Фридрих, это — Туманский! Цензор Туманский!
— Тот самый? — спросил физик.
— Тот самый!
— Так вот он каков… Крылов, вам удивительно повезло — вы подружились с единственным жителем Риги, кому ни один порядочный человек не подаст руки, — холодно сказал Паррот. Но Маликульмульк уже знал, что его спокойствие обманчиво, и содрогнулся — столько силы и презрения ощутил в голосе своего приятеля.