Скрипка некроманта
Шрифт:
На том свете приходилось ему навещать театральных девок, и всякое случалось. Он желал убедиться, что на этом свете способен будет вести себя благоразумно, хладнокровно, не воспламеняясь и ни в чем себя не виня. То, что происходило тогда, сейчас казалось нелепым — и недостойным воспоминаний, как недостойны их многие подробности жизни подростка, которые взрослому человеку ни к чему.
Федор Осипович был прав — порокам и глупостям место на том свете. А на этом нужно просто осознать себя существом, избавившимся от лишнего.
Не желая более толковать с Гринделем и Парротом ни о Брискорне, ни о пропавшей шубе, Маликульмульк окончательно перевоплотился — а Косолапый Жанно ел
Гриндель крикнул кельнера и спросил три большие кружки пива. Косолапый Жанно и к этому был готов. Он вылил в себя пиво стремительно — так, как если бы в брюхе имелось пустое ведро. И, понимая, что обед — в складчину, достал и выложил на стол деньги, почти рубль серебром. Это, возможно, было многовато, но так уж захватила рука, а Косолапый Жанно не любил обременять себя арифметикой в отличие от Маликульмулька — тому вычисления нравились, нравились и формулы, не имевшие никакого практического смысла, именно потому, что с квадратными корнями в Гостиный двор за табаком не пойдешь, это — лакомство ума, игрушка для подлинных аматеров.
Но и Маликульмульк путался в расчетах рижских цен. В городе имели хождение рубли с копейками и талеры с фердингами, и курс рубля к талеру был непостоянным.
Не дожидаясь кельнера, Маликульмульк подхватился, буквально в два слова простился и поспешил прочь.
Он не видел, какими взглядами обменялись физик и химик, не слышал он также слов Паррота:
— Не нравится мне его поведение, очень не нравится…
Маликульмульк быстро перешел Известковую наискосок и, поскользнувшись, ввалился в гостиничную дверь. Толстый швейцар, истинное украшение почтенного заведения, сказал ему, где он может найти и певцов, и певиц, и музыкантов, и обоих Манчини.
Он решил начать с женщин — актерки обычно первым делом беспокоятся о кавалерах, а Брискорн — кавалер видный: если он бродил поблизости от комнат, где разместили музыкантов, итальянки бы его заметили. Оставалось только подобрать такие приметы, по которым они опознали бы именно Брискорна, не спутав его ни с кем другим. И тут Маликульмульк понял, что попал впросак. Он, поднимаясь по лестнице, пытался — и не мог составить описания Брискорнова лица. Оно было правильным — нос обыкновенный, глаза обыкновенные, наверно, голубые, волосы темные, ненапудренные, собраны в косицу, как полагается человеку военному… и что еще тут можно добавить-то?!. Улыбку разве? Широкую добродушную улыбку приятного собеседника, ловкость в обхождении — да, ловкости не отнимешь, но возможно ли было итальянкам оценить ее, ежели они видели полковника только слоняющимся по коридору да переворачивающим ноты?
В сильном сомнении насчет благого итога беседы, Маликульмульк постучал в двери.
Итальянки занимали две небольшие комнаты — в дальней спали вдвоем в одной постели, а в передней жила их общая горничная-немка. Маликульмульк велел доложить о себе, и несколько секунд спустя его впустили.
Комната была прибрана кое-как — обычное временное жилище, которое вот-вот покинут. Дораличе Бенцони сидела в кресле с надменным видом, который ей, с ее богатырским ростом и широкими плечами, был к лицу. Аннунциата Пинелли, причесанная кое-как, с перекинутым на грудь жгутом каштановых волос, в голубеньком домашнем платье с длинными рукавами и с крошечной косыночкой, повязанной вокруг шеи, совсем как благопристойная бюргерская дочка на выданье, устремилась к Маликульмульку чуть ли не бегом.
— Добрый день, как мы рады видеть вас! — воскликнула она. — Входите, пожалуйста, садитесь! Аннемария, прими у господина шубу.
Шуба была так тяжела и огромна, что девушка еле с ней управилась. Маликульмульк сел на подозрительный тонконогий табурет — под ним и кресла, бывало, разъезжались, а это эфемерное создание могло сделать его посмешищем в считанные секунды. Но посмешищем мог быть Косолапый Жанно, таково его ремесло, в гостиницу же пришел философ, желающий докопаться до правды.
— Как вы встретили новый год, сударыни? — спросил философ, умеющий при нужде прикинуться галантным кавалером.
— Ах, печально, очень печально. Мы сидели вместе — синьор Риенци, синьор Сильвани, синьорина Бенцони и я — в комнате у Никколо, мы хотели его развлечь, мы пели для него, мы принесли угощение, — быстро говорила Аннунциата. — Если бы не мы, старый бес Манчини оставил бы ему питье в кружке и ушел на весь вечер к своему приятелю.
— Выставь поскорее толстого дурака, — почти пропела по-итальянски Дораличе. — А то ты примешься рассказывать про того урода, и мы не успеем собраться.
— Думаешь, мне нравятся бывшие лакеи, неведомо как ставшие богачами? — спросила ее Аннунциата. — Такой человек если и заведет фабрику — то обязательно пакостную, от которой больше вреда, чем пользы.
— Дьявольская фабрика, — сказала Дораличе по-итальянски; сказала резко, словно выругалась. — Такая фабрика беда для города.
— Тебе за него замуж не выходить, — по-итальянски же успокоила ее Аннунциата и продолжала по-немецки: — Приятель зашел за ним и увел его. И он ушел! Ушел и оставил ребенка!
— Очень представительный господин этот приятель, хотя и плешивый, — добавила Дораличе. — Если я до сорока лет не выйду замуж, то постараюсь найти себе такого же — умеющего зарабатывать деньги, воображающего себя Аполлоном и совершенно безразличного к искусствам. Такой муж очень удобен, герр Крылов.
Маликульмульк содрогнулся — ему стало жаль бедного фабриканта, обреченного попасть в мощные руки лишенной всяческих дамских иллюзий итальянки. Невольно вспомнилась Екатерина Николаевна — вроде они ровесницы, но у той иллюзий бы на целый взвод амазонок хватило. И та еще способна разрыдаться на улице, а эта, очевидно, плачет не чаще, чем металлическая змея на столичном памятнике Петру Великому… вот любопытно, кстати, если есть крокодиловы слезы, то нет ли в природе и змеиных?..
— Я все пытаюсь понять, кто унес скрипку, и одно подозрение зародилось, — сказал он вслух.
— Вы зря тратите время, — перебила его Дораличе. — Скрипка улетела сама, ди Негри и не такие штуки проделывал.
Обе итальянки разом сложили пальцы в кукиши и потыкали этими кукишами вокруг себя, отгоняя нечистую силу.
— Он — настоящий некромант и колдун, он продал душу сатане, это всем известно, — подтвердила Аннунциата. — Только я буду бороться за бедного Никколо до последнего! Я бы очень хотела, чтобы старый бес сбежал и оставил Никколо с нами. Я бы подняла его на ноги! Я умею ходить за больными, герр Крылов, я многое умею — стирать, утюжить белье, крахмалить, стряпать, шить! Я вот это платье сшила сама! Пусть моя голубка Дораличе ищет богатого плешивца, а я — я хочу составить счастье порядочного человека, лишь бы пришелся мне по душе… а деньги у меня есть, я скопила себе хорошее приданое. Это только кажется, будто я трачу деньги на побрякушки! Актриса должна одеваться богато и нарядно, иначе у нее не будет ангажементов. А я коплю деньги, монетку к монетке… Но для Никколо я их не пожалею!