Скрипка
Шрифт:
Она вышла, пошатываясь, на террасу и выглядела в точности, как соперница Джейн Эйр, та сумасшедшая женщина, которую Рочестер прятал на чердаке. Мы отвели ее обратно. Но проявила ли я тогда доброту, поцеловала ли я ее? Не могла вспомнить. Мне было отвратительно думать, что я когда-то была такой молодой и глупой, а потом меня снова ударила мысль, что это я позволила ей уйти, позволила ей умереть одной от пьянства, в окружении родственников, которых она стеснялась.
Чем по сравнению с этим было убийство Лили? Неумение спасти Лили?
Я схватилась за перила. Дом быстро пустел.
Скрипач был частью
Господи! Мне нестерпимо захотелось умереть. Я знала, где хранится оружие, но вдруг подумала, что если подожду всего несколько недель, то всем будет только лучше. Если же я сделаю это сейчас, то каждый станет думать, что это его или ее вина. И потом. Что, если Фей жива и однажды вернется домой? Что, если, узнав о самоубийстве старшей сестры, Фей взвалит вину на себя? Немыслимо!
Поцелуи, прощание. Внезапная волна восхитительных духов — Гертруда, тетушка Карла, а следом — мягкая сморщенная рука ее мужа.
Карл прошептал как-то, когда уже не мог переворачиваться без посторонней помощи:
— По крайней мере; я никогда не узнаю, что такое быть старым, — правда, Триана?
Я повернулась и посмотрела на боковую лужайку. На мокрой траве и мокрых кирпичах сияли отражения огней цветочной лавки, и я попыталась представить, где проходила та тропа, по которой прошла моя мать в тот последний день, когда я ее видела. Тропа не сохранилась. За те годы, что я провела в Калифорнии, после того как мой отец женился на своей протестантке (несмотря на то что жена придерживалась другой веры, он — проклятая душа — тем не менее каждый вечер произносил свою молитву, делая ее абсолютно несчастной), они построили гараж. Мода на автомобили дошла даже до Нового Орлеана. И не осталось в память о маме старых деревянных ворот, через которые она ушла в вечность.
Я начала задыхаться. Обернулась. Взглянула вдоль террасы. Повсюду люди. Но я не могла четко представить себе мать в тот последний день. Она была красавица и, казалось, могла сто очков дать вперед любой из своих дочерей. А в ту ночь, когда она, очнувшись от пьяного сна, оказалась среди веселящихся подростков, у нее было совершенно ошеломленное выражение лица: она не понимала, где находится. Это случилось всего за несколько недель до ее смерти.
Я пыталась отдышаться.
— .. .Все, что ты для него сделала, — донесся до меня чей-то голос.
— Для кого? — переспросила я.
— Для папочки, — ответила Розалинда, — а после заботилась о Карле.
— Не говори об этом. Когда настанет мой час, я хочу уйти подальше в лес. Одна. Или воспользоваться оружием.
— Мы все этого хотим, — сказала Розалинда. — Но выходит иначе. Ты падаешь и ломаешь бедро, как папочка. Кто-то укладывает тебя в кровать и тычет в тебя иголками и трубками. Или как Карл. Тебе говорят, что еще один курс лекарств — и возможно…
Она говорила что-то еще, моя Розалинда, медсестра, делившаяся со мной самыми болезненными откровениями, ведь мы с ней родились хоть и в разные годы, но в одном и том же месяце, в октябре.
Я так ясно представила
Позже Лев говорил о своей новой невесте, Челси: «Она мне очень нужна, Триана, очень. Она для меня словно Лили. Мне кажется, что я снова обрел Лили».
Я тогда сказала, что понимаю. Кажется, я впала в оцепенение. Только состоянием полного ступора можно объяснить, что я спокойно сидела в другой комнате, пока Челси и Лев занимались любовью. А затем они выходили, целовали меня и Челси неизменно говорила, что я самая необычная женщина из всех, кого она знает.
Ну не смешно ли?!
Кажется, я сейчас снова заплачу. Катастрофа! Захлопали дверцы машин, цветочную лавку закрыли темные тени людей, машущих мне руками на прощание. Из дома меня позвал Грейди. Я услышала голос Катринки. Значит, настала решительная минута.
Я повернулась и прошла вдоль всей мокрой террасы, мимо кресел-качалок, испещренных каплями дождя, еще раз повернулась и заглянула в широкий вестибюль. Отсюда открывался самый прелестный вид, потому что в огромном зеркале во всю стену столовой отражались обе люстры — маленькая, в вестибюле, и большая, в столовой, — и создавалось впечатление, будто заглядываешь в необъятный коридор.
Отец закатывал такие речи насчет важности этих люстр, подчеркивая, что моя мать их очень любила и он ни за что их не продаст! Никогда! Самое забавное, что я не могла вспомнить, кто и когда просил его об этом. Потому что после смерти матери, когда мы все в конце концов разъехались, он здорово поправил свои финансовые дела, а до того мать никому бы не позволила притронуться к этим сокровищам.
Дом почти опустел.
Я переступила через порог. Я была сама не своя. Внутри — сплошной холод, тело не слушается, голос вроде бы чужой.
Катринка плакала, комкая в руках носовой платок.
Я последовала за Грейди в гостиную, где между двумя окнами возвышался письменный стол.
— Я все время мысленно возвращаюсь к одному и тому же, — сказала я. — Может быть, потому что не хочу думать о настоящем. Он умер в покое. Не страдал, как мы боялись, — он, мы все…
— Присядьте, дорогая, — сказал Грейди. — Присутствующая здесь ваша сестра намерена обсудить здесь и сейчас проблему, связанную с данным домом. Видимо, ее действительно задело завещание вашего отца, как вы и предполагали, и она считает, что имеет право на часть суммы от продажи этого дома.
Катринка изумленно взглянула на адвоката. Ее муж Мартин покачал головой и бросил взгляд на Гленна, милого и доброго супруга Розалинды.
— Что ж, Катринка имеет право в случае моей смерти…— сказала я и подняла на них глаза.
Все примолкли — наверное, оттого что слово «смерть» звучало здесь так часто.
Катринка закрыла лицо руками и отвернулась. Розалинда только поморщилась и объявила своим низким громогласным голосом:
— Мне ничего не надо!
Гленн тихим голосом отпустил по адресу Катринки какое-то резкое замечание. Мартин яростно возразил.