Скромный герой
Шрифт:
— Знаешь, что мы сделаем, Литума? Еще раз побеседуем с сыновьями дона Фелисито. Судя по твоему рассказу, мы пока что не весь сок выжали из этой парочки. Нужно еще немножко поддавить. Вызови-ка их на завтра — естественно, по отдельности.
В этот момент в дверь постучал дежурный полицейский, потом в кабинет просунулось его юное безусое лицо. «Мой капитан, вам звонит сеньор Фелисито Янаке. Дело срочное». Литума видел, как капитан придвигает к себе старый аппарат, слышал, как он здоровается: «Доброе утро, дон». И как просияло лицо начальника — словно ему только что сообщили, что он выиграл главный приз в лотерее. «Мы выезжаем!» — взвизгнул он и повесил трубку.
— Слышишь, Литума, Мабель объявилась. Она сейчас у себя дома, в Кастилье. Давай живее!
Капитан был так счастлив, словно ему уже предстояло вступить в бой с бандой паучка.
X
— Вот так сюрприз! — воскликнул падре О’Донован, увидев в ризнице Ригоберто. Святой отец только что снял облачение, в котором служил восьмичасовую мессу. — Ты здесь, Ушастик? Давненько мы не виделись. Глазам не верю.
Пепин О’Донован был мужчина высокий, тучный, благодушный, с обширной лысиной и веселыми глазами, сверкавшими за стеклами очков с роговой оправой. Он, казалось, занимал все пространство в этой комнатушке с обшарпанными стенами и щербатым полом, в которую свет проникал через затканное паутиной оконце в крыше.
Мужчины обнялись с давнишней сердечностью: они не виделись несколько месяцев, а может, и год. В школе «Ла-Реколета», где они вместе учились с первого класса начальной школы до пятого класса средней, они были лучшими друзьями, а иногда и соседями по парте. Да и потом, поступив на факультет права в Католический университет, они продолжали тесно общаться. Вместе выступали в «Католическом действии»[41], вместе занимались, ходили на одни и те же лекции. До тех пор, пока в один прекрасный день Пепин О’Донован не преподнес своему другу величайший сюрприз.
— Только не говори, что твое появление здесь означает внезапное обращение и что ты хочешь исповедаться, Ушастик, — пошутил падре О’Донован по пути в свой маленький кабинет.
Священник предложил другу стул. В кабинете были полки, книги, брошюры, распятие, фотография папы и фотография родителей Пепина. Кусок потолка просел, обнажив материалы, из которых он был сделан: смесь тростника и глины. Да неужели эта церковь — памятник колониальной эпохи? Обветшалое здание грозило рухнуть в любой момент.
— Я пришел, потому что мне нужна твоя помощь, вот так все просто. — Ригоберто опустился на стул, затрещавший под его весом, и невесело вздохнул. Пепин был единственным человеком, который до сих пор называл его школьным прозвищем: Ушан или Ушастик. В юности это немного коробило Ригоберто. Но теперь прошло.
Когда тем далеким утром в начале их второго курса в столовой Католического университета Пепин О’Донован вдруг объявил — самым преспокойным тоном, как будто говорил о последней лекции по гражданскому праву или комментировал недавний футбольный матч, — что они теперь долго не увидятся, потому что он вечером уезжает в Сантьяго-де-Чили, чтобы приступить к новициату[42], Ригоберто подумал, что его друг шутит. «Ты хочешь сказать, что собираешься священником заделаться? Брось заливать, приятель». Да, конечно, оба они были активными участниками «Католического действия», однако Пепин ни разу даже не намекал другу Ушану, что ощутил призвание. Но сейчас он вовсе не собирался шутить: это было глубоко взвешенное решение, обдуманное в течение многих лет в тишине и одиночестве. Уже потом Ригоберто узнал, что Пепину пришлось выдержать неприятное объяснение с родителями: они пытались всеми способами отговорить сына от поступления в семинарию.
— Ну конечно, приятель, — сказал отец О’Донован. — Если я могу быть тебе полезен, что ж, Ригоберто, я очень рад. Лучше и не придумаешь.
Пепин никогда не принадлежал к числу тех мальчиков-святош, которые причащаются на каждой мессе и которых священники опекают и пытаются убедить, что у них призвание, что Господь избрал их для высшего служения. О’Донован был самый нормальный мальчишка на свете: спортсмен, весельчак, проказник;
— Речь не обо мне, — уточнил Ригоберто. — Речь идет о Фончито. Мы с Лукрецией уже не знаем, как быть с парнишкой, Пепин. Он нас обоих в гроб вгонит, такие дела.
С тех пор они общались довольно регулярно. Падре О’Донован венчал Ригоберто с Элоизой, его первой женой, матерью Фончито, а когда Ригоберто овдовел, священник обвенчал его и с Лукрецией — в узком кругу самых близких друзей. Он же крестил и Фончито, а еще падре О’Донован иногда приходил в их квартиру в Барранко пообедать и послушать музыку, и встречали его с искренним радушием. Ригоберто несколько раз помогал священнику пожертвованиями (от себя и от страховой компании) на богоугодные дела в его приходе. При встречах бывшие одноклассники чаще всего говорили о классической музыке — Пипин О’Донован с юности был настоящим ценителем. Несколько раз Ригоберто с Лукрецией приглашали священника на концерты Лимского филармонического общества, которые проводились в монастыре Санта-Урсула.
— Не беспокойся, приятель, наверняка ничего серьезного, — сказал падре О’Донован. — Все подростки на свете в пятнадцать лет имеют проблемы и доставляют проблемы. А если у них нет проблем — они просто дурачки. Так что это нормально.
— Нормально — это если бы Фончито напивался, ходил по девкам, забивал косяки, затевал разные проказы, как мы с тобой, когда были в этом трудном возрасте, — мрачно ответил Ригоберто. — Нет, старик, это все не про Фончито. А дело в том — я знаю, ты будешь смеяться, и все же — мальчику уже давно втемяшилось в голову, что ему является дьявол.
Отец О’Донован пытался сдержаться, но ничего не вышло, и он громко расхохотался.
— Я смеюсь не над Фончито, а над тобой, — объяснил он, все еще посмеиваясь. — Ты, Ушастик, — и вдруг заговорил о дьяволе! В твоих устах это слово звучит нелепо. Оно тебе не идет.
— Я не знаю, дьявол это или нет, я никогда не говорил тебе, что это дьявол, никогда не употреблял это слово, не знаю, почему ты его употребляешь, папа. — Фончито говорил горячо, но таким тихим голоском, что отцу приходилось низко наклоняться, чтобы не упустить ни слова.
— Ладно, сынок, извини. Пожалуйста, скажи мне только одно. Это очень важно, Фончито. Ты чувствуешь холод при появлении Эдильберто Торреса? Как будто вместе с ним налетает порыв ледяного ветра?
— Что еще за глупости, папа? — Фончито широко раскрыл глаза, не зная, смеяться ему или оставаться серьезным. — Это ты так прикалываешься, да?
— И что же, он является мальчику в том же виде, как и достославному падре Урраке, в обличье обнаженной женщины? — снова рассмеялся падре О’Донован. — Ты наверняка читал это «предание» Рикардо Пальмы[43], Ушастик. Весьма занимательное чтение.