Скрябин
Шрифт:
На помощь приходят статьи Сабанеева о «Прометее» и его добрый нрав: Леонид Леонидович готов «поделиться» своими аналитическими разборами с Ньюмарч. И все же в 1912-м «Прометей» в Англии не был исполнен. Его час наступит в 1913-м. Полгода пианист Артур Кук изучал партитуру, от которой был в совершенном восхищении. Генри Вуд, чтобы донести непривычную для уха англичанина музыку, решился исполнить поэму Скрябина дважды. Опыт был совершенно неслыханный. И нашлось немало журналистов, встретивших идею в штыки: «Почему такая честь выпала на долю русской симфонии, а не британского произведения?»
Когда «Прометей» прозвучал в первый раз — были свистки и овации. Потом Вуд дал публике «отдохнуть» на Бетховене. Перед вторым «Прометеем» исчезла половина зала. Но организаторы приятно поражены: они не ожидали, что на месте
Скрябин, болевший Индией, связывал с Англией особые надежды. Индия была зависима от Соединенного Королевства. Для храма нужно было купить кусок земли. В мечтах композитор уходил очень далеко, 9 января 1914 года его фантазии запечатлеет в своем дневнике А. А. Гольденвейзер: «Говорят, что у подошв больших гор там есть чудные места по своему климату, жар которого умеряется близким соседством снегов. А ему необходим тропический климат в целях использования всех сил и разных эффектов природы. Например: рассвет, который, вероятно, сказочно прекрасен в этих широтах и уже наверное не сможет сравниться с придуманным Скрябиным световым инструментом».
Путь «Мистерии» на Восток мог лежать только через Великобританию. Александр Николаевич Брянчанинов жил идеей союза двух империй — России и Англии. Александр Николаевич Скрябин думает по-своему, но о том же. «Мистерия», написанная в России, через Соединенное Королевство двинется в Индию. В его сознании все отчетливее звучат имперские чувства. Для будущей «Мистерии» надо было завоевать и внимание, и души британцев. И это удалось в полной мере.
Когда он, уставший, с распухшей губой, словно в полусне кланялся публике, огромный зал, набитый до всех возможных пределов, — как напишет в своем отклике Брянчанинов, — «дрожал от аплодисментов».
Эта статья — «Русское искусство в Лондоне» — писана другом. Но вряд ли можно было выдумать то, что запечатлел трезвый политический ум Брянчанинова: «Меломаны, тридцать лет посещающие лондонские концерты, не запомнят таких оваций, которыми отблагодарила зала Скрябина. Старики не отставали от молодых; в зале стоял какой-то вопль, махали платками, шляпами, чем попало. Оркестр, зараженный общим настроением, встал и поклонился новому светилу».
Его первый лондонский успех сразу заставил говорить о «Прометее», сумма отзывов впечатляла уже своим объемом. Но Скрябин «добивает» англичан сольными концертами, соединяя в программе ранние и совсем поздние вещи. Публика испытывает к русскому композитору не просто «величайший интерес», как заметит английский критик, но интерес напряженный, даже неотвязный. Его чествуют английские музыканты, его с нетерпением ждут лондонские теософы. Он получает от Уоллеса Римингтона, инженера и художника, описание изобретенного светомузыкального инструмента, психолог и физик Чарльз Майерс, аплодировавший Скрябину на «Прометее», зазывает русского музыканта к себе в Кембридж, и о светомузыке, о цветном зрении они проговорили целый день.
Поездка в Соединенное Королевство, начавшаяся столь тяжело, стала не только его триумфом, но и косвенным подтверждением выбранного пути: «Я теперь убежден больше, чем когда-либо, что только в союзе с Англией я смогу продвинуть и «Мистерию».
Брянчанинов водит его по театрам, выставкам, многочисленным приемам. День они проводят в парламенте, слушая дебаты по ирландскому вопросу. Скрябин не знает английского, но пытается вникнуть и в политическую жизнь. Ему кажется, что «Предварительное действо» можно поставить даже в Англии: интерес к нему уже разбужен. Англичане ему видятся людьми, способными сочетать деловитость и широту фантазии, композитору импонирует их «религиозный практицизм». Индия же кажется отсюда совсем близкой. Несмотря на далеко не самые замечательные доходы от концертов, композитор покупает чемоданы и пробковый шлем…
* * *
После
Стоял ясный предзакатный вечер Подмосковья, слышалось позванивание весенних ручьев, и воздух наполнен был запахом набухших почек. Юный спутник Скрябина, с палочкой, сильно покалеченный два года назад в крушении на железной дороге, и сам композитор, который, несмотря на свои сорок три, мог показаться почти его ровесником. Они шли по дорожкам парка, у самого Дмитровского шоссе. Спутник композитора делился робкими надеждами вернуться к прерванным из-за недуга музыкальным занятиям, Скрябин вспомнил о когда-то утраченной способности играть правой рукой. Он говорил, что все можно восстановить, что он сам займется своим братом, что творческой воле не может быть положено пределов. И тут же уходил в мечты: всё, решительно всё можно выразить в звуке: и любое переживание, и дыхание природы, и даже нынешнюю беседу. Язык музыки — самый универсальный язык. Ни наука, ни какое другое искусство, даже поэзия, выразить всего не сумеют. «Ведь вот подумай, Люша, во всяком случае я могу полнее изобразить музыкальную картину какого-либо знаменитого художника, чем он изобразит мою музыку».
Молоденький, овеянный обаянием брата и робкими надеждами, его спутник слушал, чтобы через годы вспомнить этот разговор. «…Поэтому, — вспоминает мысли композитора его печальный родственник, — и полет музыкальной фантазии неограничен, гениален». Слова лишь намекали на главное убеждение.
Были ученые, полагавшие: любая математическая модель рано или поздно найдет для себя ту реальность, которую она изображает идеально. Похоже, подобные идеи посетили и Скрябина: фантазия композитора может выразить самое неожиданное «пространство и время», может и начертать неизбежное.
Надвигались сумерки. Скрябин говорил. Братья стояли у мостика, под которым радостно бормотал и хлюпал мутный весенний ручей. Скрябин задумался, на вопросы отвечал невпопад. Мимо промчался автомобиль, вспугнув стаю грачей. Вдруг композитор заволновался, достал маленькую записную книжечку и крошечным карандашом начал покрывать ее странички диковинными значками. Он давно уже пользовался особым кодом для «зарисовки» мгновенных музыкальных мыслей. (Через многие годы эти нерасшифрованные записи будут мучить не одного исследователя своей недоступностью.) Несколько минут он, ничего не замечая, писал, покачивал головой, взмахивая свободной рукой. Потом кончил. Братья двинулись в обратный путь. Сначала Скрябин молчал, не в силах отвлечься от только что написанного. Неожиданно заговорил: шум потока, грачиные крики, недавний разговор… — все это он запечатлел, все это попадет в его музыку.
Еще одна фраза вспомнится его юному спутнику, правда, передает он ее очень приблизительно. Приближается неясная гроза, — говорил композитор, — и она тоже отражается в его сочинениях.
Чувства Скрябина заполнены «Мистерией» и «Предварительным действом». Он мечтал о скорой поездке в Индию. Встреча с этим миром — в этом композитор не сомневается — пробудит в нем самом новые духовные силы, обострит зрение, слух, осязание — все те органы чувств, без которых не могло быть синтетического действа. Он не обольщался, он знал, что мир индустриальный уже ступил на древнюю почву, что у Индии есть уже и европейское лицо. Но уверен был: за всем неподлинным он различит настоящее, не ту Индию, которая есть, но ту, какая должна быть. Борису Шлёцеру пояснял: «Мне нужен только намек, толчок, не географическая Индия меня интересует, но Индия в себе, те чувства, те переживания, которые в пространстве выражает, воплощает реальная Индия». Сабанеев вспомнит несколько иные устремления: нужно углубиться внутрь древней страны, пройти в труднодоступные места, встретить махатм. Это лишь видимость, что наши мысли нам и принадлежат. Наши мысли — лишь выражение идеи, которой дышит мировое сознание. «Мистерия» — это не только его мечта, это — всеобщее чаяние. Индийские мудрецы, конечно же поймут его лучше европейцев.