Скрябин
Шрифт:
Само «Действо» становилось неким подобием движущейся оратории. Это был рассказ «в лицах» о том, как Бог, «Предвечный наш Отец», творя, умирает, чтобы ожить в своих детях. Как зарождается эволюция вселенной: Единое разбивается на множество противоположностей, Дух запечатлевается во плоти, рассеиваясь по ней. Возникают мужественное и женственное начала. Первоматерия — это еще нечто текучее, «волны жизни»:
Волны
Первые,
Волны
Робкие,
Первые
Рокоты,
Робкие
Шепоты,
Трепеты,
Робкие
Лепеты.
Волны
Нежные,
Волны
Всбежные,
Нежные
Сменности,
Всбежные
Вспенности,
Нежные
Вскрыльности,
Всбежные
Вспыльности…
В «Действе», по замыслу Скрябина, пробуждается целый хор чувств. Из соединения Луча (Духа) с волной рождается личность. Чувственный мир идет к своему расцвету. Жизнь — это ласка, нега, томление. Но то же есть и смерть. К ней, как к солнцу, все живое устремляется, когда дети, забывшие Отца, доходят до крайнего «обездушения» и вражды и ощущают наконец в себе тягу к воссоединению. «Ток, устремленный к мигу от вечности, в путь к человечности, вниз от прозрачности к каменной мрачности», достигнув дна, взбегает снова вверх. Отпадение от Бога, отдаление от него — зло. Но через разрозненность происходит познание истины, через познание и творческие свершения мир возвращается к свету.
Конец «Действа» — всеобщий танец. Здесь множество приходит к единству:
Вот он, вот, в учащенном биенье сердец,
В нашей пляске живой к нам сходящий Отец,
Вот она, в растворении сладостном твердь,
В нашей пляске живой к нам грядущая смерть.
Последние фразы — кульминация танца, слияние всего и всех в Отце — утрачивают рифму (рифма — тоже символ «разделения» и «множества», ее не может быть в абсолютном единстве). Нервной ритмикой, рисунком ударных слогов некоторые строки неожиданно напоминают Владимира Маяковского:
Родимся в вихрь!
Проснемся в небо!
Смешаем чувства в волне единой!
И в блеске роскошном
Расцвета последнего,
Являясь друг другу
В красе обнаженной
Сверкающих душ,
Исчезнем…
Растаем…
* * *
То, что Скрябин не успел закончить текста летом, заметно затруднило его работу. Время никак не способствовало писанию стихов. В конце ноября он все-таки решается прочесть написанное своим друзьям-поэтам. Вячеслав Иванов и Юргис Балтрушайтис должны были вынести свой «приговор». Отзыв оказался более чем благоприятным. Вероятнее всего поэты сразу «схватили» все недостатки скрябинских стихов. Но «Предварительное действо» все-таки, в отличие от предыдущих стихотворных опытов композитора, имело и сильные стороны. Многие, кто обращался к этому произведению, сходились на том, что в монологе гор была своя — пусть несколько «декадентская» — выразительность:
Мы бурных ласк окаменевшие валы,
Охлады чарами застигнутые взрывы,
Вершины снежные, долины и скалы.
То же можно сказать и о монологе полей:
Уст некоснувшихся мы — теплое дыханье,
В себе таящее все прелести отрав,
Сюда проснулись мы цветов благоуханьем,
Восшелестилися мы шелестами трав.
По-своему впечатляющ и монолог леса:
Мы в храме сумраков возлетные столпы,
Мы пышно шумами зелеными одеты,
Существ загадочных скрываем мы толпы,
К нам льются томные, таинственные светы.
В стихах заметно тяготение к «высокому стилю», которое Скрябин мог перенять и у Вячеслава Иванова, и у Тютчева. Возможно от Бальмонта в его стихи перешла страсть к аллитерациям («волны нежные, волны всбежные, нежные сменности, всбежные вспенности, нежные вскрыльности, всбежные вспыльности…»). Но было желание найти и новые приемы воздействия, как в строках, где мировые силы оживают в птице, звере, змее, рыбе:
Я ласка вскрыльная, я птицей встрепенулась,
А я, терзающая, зверем ожила.
Извивно-ползная, змеёю я проснулась,
Стихии влажной я, истомная, мила.
Многие куски текста оставались слабыми, но все-таки это сочинение было «с энергией». Вряд ли можно оспорить мнение Сабанеева, что отзыв поэтов о стихах Скрябина был весьма «обтекаемый» и настолько «многосложный», что окончательного их «вердикта», в сущности, не было. Скрябин, склонный воодушевляться и от малой литературной удачи, здесь явно был подбодрен косвенными похвалами. Вместе с тем, радуясь благожелательности Балтрушайтиса и торжественному велеречию Вячеслава Иванова, сам он о многих фрагментах своей работы отзывался критично, собираясь многое менять. Настоящая поэзия все-таки не давалась композитору. Впрочем, в тексте этом было и слишком много «идеологии», чтобы он мог пережить поэтическое преображение.
Должное художественное преображение даже не самым выразительным словам могла дать музыка. Скрябин многие куски показывает друзьям за роялем. Те, кому довелось услышать музыкальное воспроизведение «Предварительного действа», чаще всего вспоминали вступительное тремоло — сложнейший аккорд, заметно превосходящий своей «странностью» и жесткостью первые такты «Прометея». На мерцающем фоне этого грандиозного аккорда громовой голос должен был произносить первые строки:
Еще раз волит в вас Предвечный
Приять любови благодать,
Еще раз волит Бесконечный
Себя в конечном опознать.
Далее вступал хор. Скрябин не мог скрыть, как ему нравился текст, когда «Действо» доходило до строфы:
Мгновенья пыл рождает вечность,
Лучит пространства глубину;
Мирами дышит бесконечность,
Объяли звоны тишину.
Последние две фразы со «звонами» — из самых удачных и в то же время очень «скрябинских» строчек. Эти звоны, лишь названные в тексте, вошли в его музыку с «Мистерией», но пришли из русской истории и русского сознания. И сама «идеология» текста тоже двинулась в эту сторону.