Скрябин
Шрифт:
В 1908 году к Скрябину в Лозанну приехал С. А. Кусевицкий[156] и предложил ему участвовать в самоиздательстве русских композиторов. «Это мне очень приятно! Порадуйтесь и Вы за меня!» — писал он мне об этом. Я действительно очень, очень порадовалась этому хорошему делу и тому, что, наконец, Александр Николаевич будет более обеспечен материально и может беззаботно отдаться своей работе. Он писал мне о том, что работает над текстом будущего сочинения для сцены.
8
Будучи членом дирекции Русского музыкального общества, я очень мечтала устроить в Москве концерты из произведений Скрябина, с его участием как пианиста, и для этого пригласить его приехать в Москву. Когда я предложила дирекции этот проект, то все члены дирекции пошли навстречу этому предложению. Мы решили обставить исполнение 3-й симфонии и «Поэмы экстаза» как можно лучше. Конечно, я все подробно писала Скрябину, и от дирекции ему послано было приглашение. Он изъявил свое согласие, и концерты были назначены на январь 1909 года. Приезд Скрябина в Москву, где он не был пять лет, был очень радостным событием для его поклонников. Газеты заранее писали о его приезде и о будущих концертах. Оба концерта, симфонический и камерный, прошли с большим успехом при переполненных залах, настроение было праздничное. Публика встретила Скрябина горячо. Он был окружен восторженной толпой молодежи. «Поэма экстаза» и «Божественная поэма» (3-я симфония) исполнялись под управлением Э. Купера при очень увеличенном оркестре, и для «Поэмы экстаза» были привезены колокола, которые очень красиво звучали в финале, делали его еще более грандиозным и необыкновенным.
За пребывание Скрябина в Москве его всюду приглашали. Между
За пребывание Скрябина в Москве мне очень хотелось его познакомить с некоторыми моими друзьями, главным образом с Андреем Белым. В душе у меня как-то часто сближались Скрябин с Андреем Белым несмотря на то, что никакого сходства между ними, казалось, не было, и они были так различны. Когда я вспоминала светлое и радостное настроение наших прогулок с Александром Николаевичем в 1902–1903 году, с каким оживлением и подъемом он тогда говорил о преображающей роли искусства, о расцвете творчества, о своей «Опере»; когда я вспоминала об этом, то у меня возникал образ «зорь», так удивительно светло описанных Андреем Белым в то же приблизительно время, таких полных предчувствием новой жизни, о которых он так замечательно мне рассказывал. Мне казалось, что Скрябин и Андрей Белый как будто перекликались между собой, не зная друг друга. Как будто от одного к другому шли какие-то невидимые нити. Я очень мечтала, чтобы Скрябин и Андрей Белый встретились у меня и узнали друг друга. И что же? Они встретились и не сказали друг другу ни одного живого слова, не узнали и не почувствовали друг друга. Одно было прекрасно в этот вечер — то, что Александр Николаевич сел за рояль и сыграл 4-ю и 5-ю сонаты. Играл прямо необыкновенно! Сколько красоты было в звуке, какая тонкость оттенков, какая-то нездешняя волшебная легкость! Никогда не забуду его игры! И сейчас как будто слышу его и вижу мою комнату в этот вечер и его у рояля, как всегда каким-то грустным, задумчивым, как будто импровизирующим. Этот конец 5-й сонаты, куда-то улетающий, как будто отделяющийся от земли! Это было в последний раз, что Александр Николаевич играл у меня и был у меня!
Чтобы рассказать, как это случилось, я должна вернуться к первому концерту Скрябина. На генеральной репетиции Симфонического концерта в Большом зале Консерватории было очень много народа. Александр Николаевич был очень окружен, кругом него и Татьяны Федоровны толпилось много молодежи. Они сидели в большой директорской ложе направо. Там было так тесно, что негде было сесть.
Я вышла оттуда и пошла в зал в партер. Проходя по залу, я случайно оглянулась и увидела Веру, сидевшую сзади, в уголке, совсем одну. Совершенно не думая, а только следуя движению сердца и чувству жалости, я повернула назад, прошла через ряд стульев и села рядом с ней. Через несколько минут я вижу, как из ложи Александр Николаевич мне делает строгие и настойчивые знаки и качает неодобрительно головой. Когда закончилось исполнение симфонии, я, простившись с Верой, пошла в ложу к Скрябиным. Идя по коридору к ложе, я вижу, как Александр Николаевич и Татьяна Федоровна вышли из ложи и идут ко мне навстречу расстроенные, взволнованные и очень рассерженные. Они оба стали меня упрекать, что я будто демонстративно себя держала тем, что села рядом с Верой, что мой поступок был оскорблением для Татьяны Федоровны. После окончания репетиции я поехала со Скрябиными завтракать к М. С. Лунц. Там разразилась бурная сцена, на меня посыпались горькие упреки Татьяны Федоровны, она, как всегда, говорила повышенным тоном, бурно, взволнованно и со слезами меня обвиняла в том, что я демонстративно показала, что я на стороне Веры. Конечно, все это было совсем не так, я не хотела ничего показывать и не хотела обижать Татьяну Федоровну, я поступила совсем просто, непроизвольно, совсем не думая, только следуя чувству симпатии и жалости. Кругом Скрябиных были все, они были окружены, Вера же сидела одна вдали и должна была в эти минуты особенно остро чувствовать свое одиночество, что и побудило меня подойти к ней, тем более что она всегда относилась ко мне особенно сердечно и с доверием. Во всяком случае, это маленькое событие было последней, по-видимому, каплей, которая переполнила чашу и дала повод поставить по отношению ко мне ультиматум. Через несколько дней Скрябины переехали жить к Кусевицким. Я была приглашена туда на обед. Кроме Скрябиных там были Э. и Н. Метнер, А. Б. Гольденвейзер и не помню кто еще из музыкантов. После обеда все расселись в кабинете С. А. Кусевицкого, наступило молчание, вдруг Сергей Александрович встал и обратился ко мне. Чувствовалось, что вся эта сцена была подготовлена. Александр Николаевич сидел в стороне и молчал. Татьяна Федоровна сидела около Кусевицкого и иногда одобрительно склоняла голову. Не помню подробно, что говорил Кусевицкий, но в тоне его звучало какое-то обвинение против меня. Смысл его слов был тот, что неопределенное семейное положение замучило Александра Николаевича и всякое столкновение с этим вопросом расстраивает его и мешает его работе. С этим надо покончить. Так как Вера Ивановна окончательно отказала в разводе, то Александр Николаевич решил порвать всякие отношения с ней и таким образом все, кто считает себя его друзьями, должны поступить так же. Следовательно, и мне нужно раз навсегда сделать этот выбор: или Скрябин, или Вера Ивановна. Я была очень взволнована этим выступлением Кусевицкого, которого я почти не знала и который тем не менее мог решиться вмешаться в мои долголетние отношения со Скрябиным. У меня в душе все кипело, но я себя сдержала и сказала только несколько слов о том, что мои отношения с Верой были всегда и остаются очень сердечными, что сам Александр Николаевич просил меня дружески поддержать ее, когда он оставлял семью. Порвать с Верой я не могу, так как не могу ее обидеть. Мои милые друзья Э. и Н. Метнер, очень возмущенные за меня, стали также возражать на это. Больше говорить мне не хотелось, я простилась со всеми и уехала очень огорченная и рассерженная. Успокоившись дома, я все обдумала и твердо решила, что мне не следует, хотя бы временно, видеться со Скрябиными, раз есть против меня такое раздражение и недоверие. Кроме того, они находились под обаянием Кусевицкого у него в доме, а это общество меня мало привлекало, особенно после его выступления, обращенного ко мне. Я решила молчать, так как оправдываться мне было не в чем и я боялась сказать что-нибудь лишнее, о чем я могла бы потом пожалеть. Лучше было предоставить все течению жизни и судьбе. Мне слишком дорого было то светлое и искреннее, что я получила в жизни от Скрябина и что мне так много дало. Скрябин молчал, следовательно, решил вычеркнуть меня из числа своих друзей. Через года два или три, не помню точно, Скрябин давал концерт в Большом зале Благородного собрания. Я пошла на этот концерт и помню, как меня поразило, насколько Скрябин изменился, постарел, лицо его было как маска, какие-то совсем ушедшие в себя, потухшие глаза. Играл он, как всегда в Большом зале, с огромным физическим усилием. Мне было очень грустно и страшно хотелось подойти к нему. Была какая-то смутная надежда, что вдруг он улыбнется глазами и посмотрит на меня по-старому. Ведь, собственно говоря, я себя считала ни в чем не виноватой перед ним. Я вошла в артистическую комнату во время антракта, где прямо против двери стояла Татьяна Федоровна, которая как ни в чем не бывало светски любезно со мной поздоровалась. Я обратилась к Александру Николаевичу, он протянул мне руку очень холодно и взглянул на меня совершенно отсутствующим взглядом и не
Память удивительно оптимистична; когда я вспоминаю Скрябина, то передо мной всегда встает его образ светлым и радостным, и я с большой любовью думаю о нем. Весь этот грустный и непонятный конец исчез для меня безвозвратно.
9
Ужасно мне было услыхать о болезни и смерти Скрябина 14 апреля 1915 года. Он очень страдал и, как мне рассказывал присутствовавший при этом заслуживающий доверия человек, Скрябин сказал Татьяне Федоровне: «Нам посланы такие страдания, чтобы мы стали лучше!» Мне сообщили о его смерти его друзья, а также Вера позвонила мне по телефону. Я пошла на похороны проститься с ним. Было очень больно видеть в гробу его изрезанное и опухшее лицо. Во время похорон мне сказала моя двоюродная сестра В. П. Зилоти, что Скрябин за несколько дней до смерти говорил о страшных мировых катастрофах, которые неизбежно надвигаются. Когда все входили, следуя за гробом, в ворота Новодевичьего монастыря, как-то случилось, что я очутилась рядом с Татьяной Федоровной, которая поражала, как всегда, своей выдержкой и самообладанием. Идя рядом со мной, она сказала мне, очевидно выражая свою мысль в эту минуту: «Каждый отдельный момент — есть Голгофа!» («C’est un calvaire», — как она прибавила по-французски.)
Через год или два после этого у меня в доме был концерт из произведений Г. Л. Катуара. На этот концерт пришла Татьяна Федоровна с Юлианом[157], которого она вела за руку. Юлиан был прелестный мальчик, лет десяти, похожий на Скрябина. Он замечательно играл, говорят, и вообще обладал, по-видимому, музыкальным талантом. Мне рассказывали даже, что было как-то страшно видеть такого ребенка, играющим произведения Скрябина. Когда я увидела их входящими в зал, я пошла к ним навстречу. У меня сжалось горло, я едва сдержалась, чтобы не заплакать, так они мне напомнили Скрябина. Но слезы у меня все-таки выступили на глазах, и Татьяна Федоровна это видела, так как она пристально глядела на меня. Я справилась с собой, и мы светски любезно поговорили о чем-то безразличном. Во время революции я не раз встречала Татьяну Федоровну на улице и всегда мы с ней останавливались и говорили, но всегда о чем-то совсем постороннем. Наконец, я услыхала об ужасной смерти Юлиана (его засосало болото в лесу во время прогулки, недалеко от Киева). После этого, через некоторое время, я встретила Татьяну Федоровну на улице, я очень взволновалась, мне было очень жаль ее, но она, как всегда с полным самообладанием, поговорила со мной и мы разошлись и больше никогда не видались. Потом я узнала и о ее смерти. Вот все, что я могла вспомнить о внешних событиях моих отношений со Скрябиным и его семьей.
Смерть Скрябина поражала какой-то своей высшей логикой. Скрябин хотел совершить чудо, преобразить мир своим искусством или умереть, он так сам иногда говорил. Он так интенсивно жил и горел своей Мистерией, все его творчество было направлено к этой цели, все его произведения были как бы эскизами этого будущего заключительного акта, конца. Чем больше он углублялся и утверждался на этом пути, тем больше он как будто порывал с реальной, земной жизнью и она его все меньше интересовала сама по себе. Самые произведения его становились все бесплотней, как будто улетали от земли. Так я по крайней мере их воспринимала и так о них размышляла. Прометей, произведение необыкновенной красоты, который в представлении самого Скрябина (как мне говорили его друзья) светился и переливался лучами всех цветов, звучит вместе с взывающими голосами хора как бы из другого измерения. Живя вдали от города, в тишине, я недавно услыхала по радио, откуда-то из пространства 10-ю сонату. Мне показалось, что это какой-то предел! Своей Мистерией Скрябин хотел совершить чудо или умереть — и он умер! Мистерия была для него роковой, с ней была связана его жизнь и его смерть. Во всем замысле его было много красоты, и в том, что он думал, что открывал, было много глубокого. Возможно, что он многое провидел, предвосхищал. Чем больше думаешь о нем, тем больше видишь, что это было явление необыкновенное, романтическое. С этим образом, который у нас остался от него и который так поэтически отражается во всех его произведениях, никак нельзя связать представление о старости, наоборот, с этим образом всегда связывается представление о молодости, дерзновении и мечте. А потому когда думаешь о его духовном пути и о его смерти, то приходишь к заключению, что иначе быть не могло и что в этом была высшая логика.
ПИСЬМА А. Н. СКРЯБИНА РОДНЫМ
А. Н. Скрябин — Л. А. и Е. И. Скрябиным[158]
Bogliasco, pres Genes.
Via Avanzini 38
Дорогие Бабушка и Тетя,
Примите мое поздравление с праздником и Новым годом и мои пожелания всего лучшего. Наконец-то является возможность общения с Москвой, и я не сомневаюсь, что Тетя Люба не откажет мне написать как можно больше о себе, о бабушке, а также о всех родных. Вот уже около двух месяцев, как мы отрезаны от России и неведение, в котором мы находимся, ужасно мучительно. О себе я не могу сообщить решительно ничего нового. Занимаюсь очень много, хотя последнее время состояние моих нервов не особенно благоприятствует успешной работе. Таня настоящий ангел. Это такая высокая, отзывчивая натура; она до такой степени прониклась моими идеями и моим творчеством, так помогает мне во всем, так ухаживает и так балует, что несмотря на такую массу всевозможных неприятных осложнений, я чувствую себя довольно хорошо и был бы бесконечно счастлив, если бы все недоразумения моей жизни выяснились. — Как-то Вы перенесли все ужасы, прошедшие в Москве, я часто, часто вспоминал о Вас; каждый раз, когда приносят газету, мы о Вас говорим с Таней. Много еще на земле дикого! Когда-то люди будут культурнее и менее будут походить на зверей! Итак, с нетерпением жду от Вас известия, дорогие Бабушка и Тетя, а пока крепко, крепко целую Вас, как люблю. Саша.
Р. S. Вы может быть не получили моего письма, в котором я писал Вам о рождении у нас дочки Ариадны. Пишу Вам об этом еще раз. Девочка очень миленькая с громадными черными глазами и очень умненькая.
А. Н. Скрябин — Л. А. Скрябиной[159]
2, chemin de la Fontaine, Jervette, Geneve
Дорогая Тетя,
Ты ангел, я так благодарен Тебе за доброту и заботу обо мне. Я действительно переживаю неприятные минуты, а главное, пока я и в будущем не имею в виду ничего определенного. Мы с Таней очень устали, она еще больше, чем я; ей, бедненькой, приходится готовить самой, гладить, шить, одним словом отдаваться занятиям для нее совсем не подходящим ни в отношении здоровья, ни склонности. Если бы ты знала, сколько у нее мужества, как она поддерживает меня своею твердостью в трудные минуты. — Ты спрашиваешь меня насчет Беляева. Эти господа просто-напросто не выдержали и поддались зависти. Именно в ту минуту, когда успех моих сочинений стал очевиден и когда я для них сделался очень опасен, они, ничем не мотивируя, уменьшили мне гонорар вдвое[160]. Я бы, конечно, мог опубликовать такую выходку в газетах, и моим коллегам от того не поздоровилось бы, но мне не хотелось делать скандала. Согласиться же на их предложение я не мог, ибо счел его для себя оскорбительным. Как видишь, вернуться мне в фирму Беляева трудно, и Митя ничего тут поделать не может. Я, конечно, уверен, что это ненормальное положение продолжаться долго не может, в конце концов явится и издатель, и устроитель концертов. Но теперь мне от этого, разумеется, не легче. Многие будут потом жалеть, что не так отнеслись ко мне, как должно. К октябрю мне нужно было бы иметь порядочную сумму денег для того, чтобы предпринять концертное турне. Нужно рублей 100, тогда бы я выкарабкался. Начал бы я с Женевы, где уже играл раз в июне и имел громадный успех. На мою беду концерт этот был дан слишком поздно, когда все женевцы уже разъехались по дачам; были почти исключительно русские и иностранцы в очень малом количестве. — В первых числах октября Таня поедет в Амстердам отвезти Ариашу к тетке. Это будет для нас большое матерьяльное облегчение; боюсь, окажется ли у нас к тому времени сумма, необходимая для Таниного путешествия. Позднее везти ребенка опасно, т. к. климат Голландии сравнительно с здешним довольно суровый. Я удивляюсь Монигетти. Мое письмо было естественным и единственно возможным ответом на их письмо. Все их отношение к нам очень странно и показывает, что они не очень ценят мой талант и тех высоких людей, которым дано способствовать его расцвету. Однако извини меня, дорогая Тетя, что я, может быть, надоедаю Тебе скучными подробностями о нашем стесненном положении и связанных с ним дрязгах и ссорах. Больше не буду. Признаюсь, последнее время, будучи раздражен, я слишком много времени отдаю на всю эту грязь и боюсь озлобиться, наконец. — Как ты поживаешь, дорогая моя Тетя, пиши о себе побольше и почаще, доставляй мне большую радость. Крепко целую Тебя и Бабушек и остаюсь глубоко любящий Тебя племянник