Скука

Моравиа Альберто

— Но отец, конечно, нет, правда?

— Да, отец не поверил.

— Почему?

— А он однажды нас застал — меня и Балестриери.

— И что же он видел?

— Он видел, как тот меня целовал.

— И ничего не сказал матери?

— Нет, он ей сказал, но мама не поверила, потому что Балестриери уже ухаживал за ней, и она сказала папе, что он все это выдумал из ревности.

— И после этого Балестриери продолжал приходить к вам в дом?

— Да, но мы стали осторожнее. Тем более что в конце концов папа почти поверил, что ему тогда просто поме­рещилось. Но он продолжал ненавидеть Балестриери. И как только его видел, уходил из комнаты.

Со стола

было убрано. Теперь Чечилия расставляла стулья. Когда она проходила мимо, я за руку притянул ее к себе и усадил, сопротивляющуюся и рассеянную, к себе на колени.

— Итак, — сказал я, — сейчас мы поедем в студию?

Я увидел, что она взглянула на часы у себя на запя­стье. Потом сказала:

— Я жду звонка.

— При чем тут звонок?

— От звонка зависит, поедем мы в студию или нет.

— Кто должен тебе звонить?

Она смотрела на меня некоторое время каким-то не­понятным, словно бы изучающим взглядом, потом ска­зала:

— Мне должен позвонить один кинопродюсер, чтобы назначить встречу. Если это будет скоро, боюсь, что се­годня мы к тебе не поедем.

Я ни на минуту не усомнился в том, что она лжет. Об этом говорила сама ее интонация, слишком натуральная. Такой натуральности можно достичь лишь тогда, когда лжешь. Я сказал:

— Почему ты не хочешь сказать правду? Ведь это ак­тер должен тебе звонить.

— Какой актер?

— Лучани.

— Да я только вчера с ним виделась, — сказала она неожиданно, предлагая мне проглотить правду суточной давности, чтобы скрыть ложь, сказанную минуту на­зад. — С ним я и ходила к продюсеру. Зачем мне видеться с ним каждый день?

— Но вчера-то у продюсера виделись?

— Ну и что? Лучани просто нас познакомил. Но вчера продюсер не мог меня принять и сказал, что позвонит завтра.

Я заметил, насколько все это было правдоподобно. Больше того, все это могло быть даже правдой, во всяком случае в деталях; я знал, что, когда Чечилии приходилось лгать, здание лжи она всегда возводила из материалов правды. Но я стоял на своем:

— Нет, это Лучани должен тебе звонить. Ну что тебе стоит это признать?

— Ничего не стоит, только это неправда.

— Если это неправда, давай я подойду у телефону и отвечу вместо тебя.

— Пожалуйста, если это доставит тебе удовольствие.

Ее уступчивость навела меня на мысль, что у них с Лучани, как это бывает между любовниками, была дого­воренность: если трубку берет она, Лучани говорит, что это он, если кто-то другой, он говорит, что это продюсер. Я сказал с горечью:

— Нет, я не хочу ставить опытов. Я хочу только, что­бы ты поняла одну вещь, всего одну.

— Какую вещь?

— Мне не надо, чтобы ты меня любила, мне надо только, чтобы ты говорила мне правду. Я предпочитаю услышать, что ты сегодня встречаешься с Лучани, если ты действительно с ним встречаешься, чем видеть, как ты это от меня скрываешь, думая, что мне это будет непри­ятно.

Мы посмотрели друг на друга. Потом она погладила меня по щеке почти что с нежностью и сказала:

— Моя правда состоит в том, что сегодня я не встре­чаюсь с Лучани. Ты предпочитаешь, чтобы я сказала твою правду, то есть что я с ним встречаюсь.

Таким образом, сама того не желая, Чечилия прого­ворилась, что правда и ложь для нее одно и то же, то есть что для нее не существует ни правды, ни лжи. Из коридо­ра вдруг донесся телефонный звонок. Чечилия тотчас вскочила с моих колен и, воскликнув: «Телефон», выбе­жала из комнаты. Я вышел следом за ней.

Телефон находился в конце коридора, в самом тем­ном его углу; он стоял там на этажерке. Я увидел, как Чечилия сняла трубку, поднесла ее к уху и сразу же сказа­ла: «Здравствуйте». Я подошел, и тогда она, словно желая спрятать, защитить от меня черную эбонитовую трубку, в которую она говорила и из которой обращались к ней, неожиданно повернулась ко мне спиной. Разговор про­должался. Я заметил, что Чечилия отвечает односложно и говорит словами еще более стертыми, чем обычно, и неожиданно проникся твердой уверенностью в том, что на том конце провода — актер, что они с Чечилией дого­вариваются о свидании и что Чечилия мне с ним изменя­ет. В то же время я заметил, что испытываю мучительное желание: я хотел ее, лгущую и ускользающую и оттого такую реальную и такую желанную, словно, возьми я ее здесь, прямо в коридоре, в то время, когда она говорит с любовником, я овладею ею как раз в тот момент, когда посредством телефона она думала от меня ускользнуть. Я тесно прижался к ее спине, как недавно в ванной, но, заметив, что она отвечает мне движением ягодиц, понял, что она не только не против такого необычного и неудоб­ного соития, но хочет его, словно желает загладить этой своею неискренней готовностью тот факт, что по-настоящему она принадлежит тому, с кем говорит сейчас по телефону. И все-таки я прижимался к ней, полный ярос­ти и желания, как вдруг вспомнил, что Балестриери од­нажды взял ее на кухне точно таким же образом и, может быть, обуреваемый теми же самыми чувствами. Я резко отстранился; Чечилия, почувствовав, что за спиной меня больше нет, бросила на меня из-за плеча вопроситель­ный взгляд, потом, продолжая говорить, протянула назад свободную руку и сжала мою. Я отдал ей свою руку и остался стоять позади нее, прислонившись к стене, опус­тив голову и не зная, что думать. Наконец Чечилия сказа­ла: «Ну значит, договорились. До скорого», повесила трубку и минутку постояла в задумчивости, не выпуская моей руки.

— Очень жаль, — сказала она наконец, обернувшись, — но сегодня мы не поедем в студию. Через полчаса меня ждет продюсер.

— Хорошо, я ухожу.

— Подожди, выйдем вместе.

Чечилия пошла впереди меня по коридору к своей комнате. Она вошла туда первой, а когда вошел я, тща­тельно заперла за нами дверь.

— Хочешь, мы прямо сейчас займемся любовью? Но только сразу, потому что у меня в самом деле нет времени.

Услышав это предложение, такое щедрое и такое ци­ничное, я почувствовал прилив желания, которое, каза­лось, никогда уже не сможет насытиться именно потому, что я желал не только ее тело, такое послушное и подат­ливое, но всю ее целиком. Однако я ответил:

— Нет, не будем даже говорить об этом, я не люблю ничего делать второпях.

— Но почему второпях? Просто сразу же после я должна бежать.

— Нет, нет, я не Балестриери, мне не обязательно брать тебя в твоем доме.

— При чем тут Балестриери?

— Кстати, о Балестриери, скажи-ка мне вот что.

— Что?

— В тот раз, когда вы занялись любовью на кухне, перед этим у вас не было спора, размолвки, ссоры?

— Как я могу такое помнить! Это было так давно.

— Попытайся все-таки вспомнить.

— Ну хорошо, кажется, действительно была какая-то ссора. Балестриери был такой скучный, все-то ему надо было знать.

— Все знать?

— Да, все: ему было надо знать, с кем я виделась, с кем встречалась, что делала.

— А в тот день вы препирались по этому поводу?

— По-моему, да.

— И чем это кончилось?

— Тем же, чем и всегда.

— То есть?

— Ну, я просто перестала отвечать на его вопросы, и тогда он решил заняться любовью.