Скука

Моравиа Альберто

— С Джанной.

Джанна была подруга Чечилии, и я случайно знал ее имя и адрес. Поспешно распрощавшись, я кинулся ис­кать в справочнике номер Джанны. Я был вне себя от ярости и надеялся, что на этот-то раз Чечилия не отвер­тится. Набрав номер Джанны, я услышал женский голос: видимо, то была ее мать. Я сказал:

— Синьорину Джанну.

— Она вышла.

— Давно?

— С час назад. А кто ее спрашивает?

Я швырнул трубку и снова набрал номер Чечилии. Услышав ее голос, я заорал:

— Ты мне солгала!

— Что это значит?

— Ты сказала, что разговаривала с Джанной. Так вот, я ей позвонил и узнал, что ее уже час как нет дома.

— Ну и что? Джанна звонила мне не из дома, а из автомата.

Я обомлел. Вдруг я понял, что устал настолько, что потерял всякую способность ясно и четко мыслить: ведь я думал заманить Чечилию в ловушку, выбраться из ко­торой оказалось проще простого! Я тупо сказал:

— Извини, я об этом не подумал. Последнее время я что-то плохо соображаю.

— Да, я заметила.

Этот случай, при всей его

ничтожности, убедил меня в том, что мне не следует больше полагаться на свой уста­лый и смятенный разум и пора начать следить за Чечили­ей в прямом смысле слова — глазами. Поначалу мне ка­чалось, что нет ничего проще. Но едва я принялся за дело, как понял, что это совсем не так.

Мой замысел состоял в том, что я позвоню Чечилии из ближайшего автомата, удостоверюсь, что она дома, займу пост напротив ее подъезда и дождусь, когда она выйдет, что бывало обычно около трех. По множеству признаков я был убежден, что примерно в это время она отправляется к актеру; я последую за ней, удостоверюсь, что она вошла в дом, дождусь, когда выйдет, и тут оста­новлю. Разумеется, нельзя было исключить того, что и в этих обстоятельствах Чечилия сумеет вывернуться, всего вероятнее, она признает только часть истины, ту невин­ную ее часть, которая всегда есть в любом преступном действии, но я надеялся, что неожиданность вкупе с оче­видностью происшедшего окажутся сильнее ее уверток и заставят признаться. Я был уверен, что, как только я до­бьюсь признания, Чечилия сразу же падет в моих глазах и последующее мое освобождение произойдет само собой.

В свое время я заметил, что через два дома от дома Чечилии, на пересечении ее улицы и другой, находится бар. И вот как-то днем я остановил машину перед этим баром, попросил жетон и набрал номер Чечилии. Ожи­дая, пока она подойдет, я сообразил, что не придумал никакого предлога для разговора. Мы уже разговаривали сегодня утром и условились встретиться на следующий день, что я могу сказать ей еще? В конце концов я решил, что попрошу ее прийти ко мне сегодня, несмотря на наш утренний договор, и подумал еще, что, если она согла­сится, я раз и навсегда откажусь от своего намерения ее выслеживать.

Я долго ждал, и вот наконец голос Чечилии, бесстраст­ный и бесцветный.

— Это ты? В чем дело?

— Я передумал, мне все-таки надо встретиться с то­бой сегодня.

— Сегодня это невозможно.

— Почему невозможно?

— Потому что я не могу.

— Ты что, и сегодня идешь к продюсеру?

Она промолчала, словно ожидая, что я сам покончу с этой темой. Некоторое время подождал и я, надеясь, что у Чечилии достанет лицемерия, чтобы сказать мне что– нибудь ласковое, как это сделала бы на ее месте любая женщина, сознающая, что есть все основания ее подо­зревать. Но у Чечилии не было воображения, и она ни­когда не говорила больше того, что могла. И потому пос­ле долгой паузы она сказала только:

— Значит, до завтра. Чао.

Я вышел из бара, сел в машину и, проехав два дома, остановился напротив подъезда Чечилии. Я занялся слежкой впервые в жизни и, как я уже говорил, считал, что это очень просто: ведь не одни же профессионалы этим занимаются, не только полицейские агенты; под­глядывают из-за ставен кумушки, подсматривают в за­мочную скважину мальчишки и любопытные зеваки, которым просто надо убить время. Но едва я приступил к делу, как обнаружил очень простую вещь, о которой не подумал раньше: одно дело было шпионить по обязан­ности или из праздного любопытства, как кумушки и дети, и совсем другое — мой случай, когда шпионить приходилось с определенной целью, которая непосред­ственно меня касалась. Не прошло и десяти минут, как я понял, что страдаю гораздо сильнее, чем тогда, когда сидел дома, перебирая свои подозрения в уме и не пыта­ясь сверить их с действительностью. Подозревать Чечилию я продолжал и сейчас, но к боли от подозрений примешивались теперь еще напряжение и тревога, ко­торыми сопровождался сам процесс слежки. Если б я по крайней мере знал точный час, когда Чечилия выйдет из дому, я мог бы оставаться спокойным вплоть до той минуты, когда она появится на пороге. Но так как я не знал, когда должен наступить этот момент, каждый про­ходящий миг был для меня таким же болезненным и мучительным, каким должен был бы быть только самый последний, перед тем как я ее увижу. И потому время бесплодного ожидания вместо того, чтобы распасться на отдельные отрезки, которые я с легкостью мог бы объяснить опозданием по тем или иным причинам (жен­щины вообще любят опаздывать: слишком долго одева­лась, кто-то позвонил) и которые были бы достаточно продолжительными, чтобы на эти минуты меня остав­ляла тревога, все длилось и длилось, ничем не запол­ненное, напряженное, похожее на высокий пронзитель­ный звук, который становился все выше и выше, или на монотонную, все усиливающуюся боль.

Первые десять минут я ждал спокойно, так как был уверен, что Чечилия не выйдет, поскольку я заступил на свой пост без десяти три, а раньше трех Чечилия никогда не выходила. И действительно, в течение первых десяти минут она не появилась, и тогда я подарил ей еще десять; прошли, однако, и они, а потом следующие, и я решил подождать еще десять, хотя не понимал, какая причина может задержать Чечилию в доме так долго. Эти тоже прошедшие впустую десять минут показались мне более долгими, чем первые тридцать, но я перенес их сравни­тельно легко, так как был уверен, что ожидание сейчас закончится и Чечилия появится на четвертой или пятой минуте. Однако Чечилия не появилась, и я неожиданно оказался в пятый раз перед лицом ничем не заполненно­го времени, которое было мне так же отвратительно, как может быть отвратительна огромная пустынная площадь человеку, страдающему боязнью пустого пространства. Тем не менее я подождал еще, проникнутый почти мис­тической верой в то, что на этот раз она выйдет, не может не выйти. Но Чечилия не вышла, и я примирился с тем, что мне придется ждать еще десять минут; за неимением ничего лучшего я утешил себя тем, что таким образом всего получится час, а час — это максимум времени, в течение которого вообще можно чего-либо ждать. Но, как и следовало полагать (я говорю «как и следовало», так как сам уже чувствовал, что появление Чечилии было бы теперь чем-то противоестественным, на грани чуда), Че­чилия не вышла, и я настроился прождать в седьмой раз очередные десять минут, найдя для себя вымученное оп­равдание в том, что если час — это вообще максималь­ный срок ожидания, то я должен подарить Чечилии еще десять минут сверх того, хотя бы из вежливости. В этот момент я заметил, что мой мозг уже отказывается что– либо соображать, то есть составлять мне компанию во время ожидания. Я остался наедине с самим собой, то есть с тревогой, которая на этот момент стала для меня единственно возможным способом существования, и во всем мире для меня остались только две вещи — часы у меня на запястье и подъезд, с которого я не сводил глаз. Я старался смотреть на часы не чаще чем раз в три минуты, но на подъезд поглядывал так часто, как только мог, слов­но боялся, что Чечилия появится из него со скоростью молнии и исчезнет как раз в тот момент, когда я, опус­тив глаза, буду рассматривать циферблат. Из-за нетер­пения мне все время казалось, что три минуты уже про­шли, в то время как на самом деле прошла всего одна, а напряжение, с которым я следил за подъездом, стало наконец невыносимым, как становится невыносимым слишком затянувшееся мускульное усилие. Таким обра­зом, на часы я смотрел излишне часто, поражаясь тому, насколько медленно текут минуты ожидания — самые медленные минуты в моей жизни, зато от подъезда все время хотелось отвести глаза; мне чудилось, что порог остается пустым именно потому, что я на него смотрю, словно эти камни, эти кирпичи, эта штукатурка знали о моем ожидании и назло мне прятали от меня Чечилию как раз потому, что я так хотел ее увидеть.

Я прождал десять минут сверх того часа, а потом еще десять, потому что знал, что в двадцать минут пятого мать Чечилии отправляется в магазин, который был не­подалеку и открывался полпятого, и Чечилия иногда дожидалась ее ухода, чтобы выйти. Но в четыре сорок совершенно неожиданно, так, словно мои мускулы сра­ботали сами по себе, без участия мозга, я включил мо­тор и отъехал от дома. Правда, недалеко. У бара на углу я остановился, вышел и пошел звонить. «По-моему, она ушла, — неуверенно сказала мать, — я была на кухне и не могу сказать точно — может быть, пять минут назад, а может, и полчаса». Я выбежал в ярости из бара, сел в машину и на большой скорости проехал всю улицу, а потом объехал прилегающие к ней переулки, побывал даже на остановке, где Чечилия, как я знал, обычно ждала автобуса, но все безуспешно. По-видимому, мать ошиблась, и Чечилия вышла не пять и не тридцать ми­нут назад, а только что, то есть перешагнула порог свое­го дома как раз в тот момент, когда я искал ее по приле­гающим улицам, но, разумеется, это только в том слу­чае, если на полпути она не повернула назад по какой– то неизвестной мне причине и сейчас была дома. Но мне не хотелось больше ловить ее по телефону, и я ре­шил занять пост у дома Лучани. Актер жил в районе Париоли на улице Архимеда, узенькой и извилистой, петлявшей вокруг холма между двумя рядами современ­ных домов. Я уже исследовал эту улицу накануне, не для того, чтобы кого-то выслеживать, а просто чтобы уви­деть места, где Чечилия теперь так часто бывала, и мне казалось, что вроде бы напротив дома Лучани был бар, из которого будет, наверное, легко вести наблюдение. Я не ошибся: выйдя из машины, я оказался прямо перед баром; за витриной виднелись два или три столика; сидя за таким столиком, можно было, оставаясь незамечен­ным, наблюдать из-за бутылок и коробок с печеньем за домом напротив.

Я сел, заказал кофе и приступил к наблюдению — занятию, которое я уже ненавидел всей душой. Подъезд, окаймленный черным мрамором, выделялся на белом фасаде, как траурное объявление на газетной странице, но я обнаружил, что стоящая в витрине бутылка закрыва­ет его почти наполовину. А ведь именно через эту поло­вину, которая была мне не видна, Чечилия могла про­скользнуть в дом и выскользнуть из него так, что я ничего не замечу. Я попытался чуть-чуть подвинуть стол, но тог­да подъезд вообще исчезал из поля зрения, потому что его загораживала большая коробка английских бискви­тов. Я подумал было, протянув руку, передвинуть бутыл­ку, но понял, что сделать это, не возбудив подозрения бармена, невозможно. В конце концов я решил убрать досаждавший мне предмет, просто его купив. Было, прав­да, не исключено, что у бармена есть в запасе еще одна такая бутылка и он продаст мне не ту, что на витрине, но другого способа у меня не было. Я окликнул бармена:

— Я хотел бы купить вон ту бутылку.

Он сразу же подошел: молодой человек с грубым, очень худым и бледным лицом с характерной отмети­ной — заячьей губой, плохо замаскированной длинными черными усами. Он конфиденциально спросил густым низким голосом:

— Бутылку канадского виски?

— Да, ее.

Перегнувшись, он осторожно взял бутылку из витри­ны и уже сделал было движение, чтобы передвинуть на ее место другую, которая стояла рядом, но я поспешно и очень решительно сказал: