Скука

Моравиа Альберто

— Как зовут продюсера, быстро, имя и фамилию.

— Его зовут Марио Мелони.

— Где он живет, быстро, номер дома, этаж, номер квартиры?

— Живет тут неподалеку, на улице Архимеда, — ска­зала она медленно, как школьница, отвечающая на во­просы учителя, — дом тридцать шесть, квартира шесть, третий этаж.

Это был номер дома Лучани, но этаж и номер кварти­ры другие. Я понял, что Чечилия назвала этот номер, чтобы быть во всеоружии в том случае, если я скажу, что видел, как она оттуда выходила! Но как она объяснит присутствие рядом с ней актера? Мне было интересно, как она будет оправдываться.

— Я видел, что ты вышла из дома тридцать шесть, но ты была не одна, а с Лучани.

— Он тоже был у продюсера. Мы вместе ходили.

— Зачем?

— Поговорить о работе.

— Какой работе?

— В фильме.

— Как называется фильм?

— Он не сказал.

— Где Мелони вас принимал?

— В гостиной.

— Опиши гостиную, быстро, начиная с мебели — ка­кая она, как стоит.

К тому времени я уже знал, что Чечилия не запомина­ет обстановку и место, где бывает, и решил, что, если она начнет слишком подробно описывать гостиную Мелони, где она никогда не была, потому что этой гостиной по­просту не существовало, это будет доказательством того, что она лжет.

Но я недооценивал ее фантастической, ее непробива­емой лени.

— Гостиная как гостиная, как все гостиные, — сухо ответила она.

Растерянный и почти восхищенный, я, однако, стоял на своем:

— То есть?

— Ну, гостиная, с креслами, диванами, столиками и стульями.

Это были те же самые слова, какие она использовала, описывая гостиную в своем доме.

— Какого цвета были кресла и диваны?

— Я не заметила.

— А какого цвета трусы у Лучани, это ты, я надеюсь, заметила?

— Вот, я так и знала, что ты сейчас же начнешь при­ставать ко мне с оскорблениями.

Тем временем мы приехали на виа Маргутта. Я завел машину во двор, выключил мотор, выскочил наружу и, продолжая следовать своей программе непрерывного за­пугивания, схватил Чечилию за руку и выволок ее из ма­шины.

— А вот мы сейчас посмотрим.

— Что посмотрим?

— Посмотрим, правду ли ты мне сказала.

Я изо всей силы сжимал ее худенькое, как у ребенка, предплечье и не шел, а бежал, сознавая, что бегу только для того, чтобы иметь возможность время от времени дернуть ее за руку, заставить споткнуться, чуть не упасть. Первый раз она сказала: «Что за манеры?»; потом: «Мож­но узнать, что случилось?», но не выглядела при этом ни удивленной, ни рассерженной, ни растерянной. Вложив в скважину ключ, я повернул его, пинком распахнул дверь, зажег свет и последним, особенно сильным, толч­ком швырнул Чечилию на диван. Она упала на него вниз лицом, а я подбежал к столику с телефоном и начал ли­хорадочно перелистывать указатель улиц. Полистав, я нашел то, что мне было нужно, и, заложив пальцем стра­ницу, сунул ее под нос Чечилии, которая тем временем успела подняться.

— В доме тридцать шесть нет никакого Мелони.

— Его номера вообще нет в справочнике.

— Почему?

— Потому что он не хочет, чтобы его беспокоили.

— Но зато в тридцать шестом доме есть Лучани.

— Этого не может быть, его тоже нет в справочнике.

— Это справочник не по именам, а по улицам, смот­ри, вот он!

Она брезгливо взглянула, но ничего не сказала. Я сар­кастически заметил:

— Какое совпадение: Мелони и Лучани живут в од­ном доме!

— Да, Лучани живет на втором этаже, а Мелони на третьем.

— Прекрасно, сейчас мы выйдем и вместе поедем к Мелони.

Последовало долгое молчание. Чечилия смотрела на меня своим мечтательным, поэтическим взором, кото­рый, как я знал, ничего перед собой не различал. Я же продолжал наступать:

— Ну же, вставай, поехали!

Тут я увидел, что она внезапно покраснела неровно, пятнами, от шеи до щек. Потом сказала:

— Ну хорошо, это правда.

— Что правда?

— То, что мы с Лучани встречаемся.

Слова признания я тоже давно предвидел, но между тем, что предвидишь, и тем, что слышишь, большая раз­ница. Как и тогда, когда я увидел Чечилию выходящей из дома Лучани, я снова испытал тошнотворное полуобмо­рочное состояние.

— Что значит встречаетесь? Я и так знаю, что вы встречаетесь, — как идиот пробормотал я.

— Я сплю с ним.

— И ты говоришь об этом так просто?

— А как я должна об этом говорить?

Я подумал, что она права. Она не любила меня, она мне изменяла, и эта бесстрастная, холодная интонация была в ее устах совершенно уместна. Однако во мне про­должало жить неутоленное желание запереть ее в ее же признании, как в позорной клетке, откуда ей было бы уже не выбраться.

— Зачем ты это сделала?

С видом серьезным и сосредоточенным она как будто подумала немного, прежде чем ответить. Потом сказала очень просто:

— Потому что мне хотелось.

— Но ты что, не понимаешь, что не должна была это­го делать?

— Почему не должна?

— Потому что не изменяют человеку, которого лю­бят, а ты мне столько раз говорила, что любишь меня.

— Да, я люблю тебя, но и Лучани я тоже люблю.

— Значит, ты из тех женщин, которые отдаются всем подряд: сегодня — художнику, завтра — актеру, а после­завтра, может, электромонтеру?

Она посмотрела на меня и ничего не сказала. Я про­должал:

— Ты ничтожество, дешевка!

Она промолчала и на этот раз. Почему я так упорство­вал, стараясь ее унизить? Наверное, потому, что мне хо­телось убедить самого себя в том, что после своего при­знания Чечилия упала в моих глазах, но у меня ничего не получалось? А ведь переоценка должна была произойти, я и мысли не допускал, что может быть иначе. Были жен­щины, которые погибали в моих глазах из-за одной толь­ко фразы, жеста, поступка; стало быть, все основания были считать, что так будет и с Чечилией, которая самым вульгарным образом мне изменяла. Я закончил в ярости:

— Ты хоть понимаешь, что о человеке судят по по­ступкам, и, значит, после того, что ты сделала, ты стала совсем другой, не той, что была вчера?

Мне хотелось, чтобы она спросила: «А чем я была вчера и чем я стала?» И тогда бы я ей ответил: «Ты была честная девушка, а теперь шлюха». К тому же ее вопрос свидетельствовал бы о том, что для нее важно мое мне­ние, мое уважение. Но мои надежды не оправдались. Че­чилия так и не раскрыла рта, и я понял, что молчание — это единственный ответ, которого я могу от нее добиться. Это молчание означало, что «лгать» и «изменять» были для нее словами, лишенными всякого смысла не столько потому, что она их не понимала, сколько потому, что в ее жизни не было ничего, что она могла бы обозначить эти­ми словами. Я почувствовал, что она ускользает от меня снова, и яростно заорал, дернув ее за руку: