Скука

Моравиа Альберто

Она встала, побежала в ванную и исчезла за дверью. Оставшись один, я погрузился в бесплодную рефлексию. Я рефлектировал в буквальном смысле слова, то есть со­зерцал в темном зеркале своего сознания себя самого — то, как лежу я, голый и неподвижный, на диване, — под­рамник с чистым холстом у окна, комнату со всем, что в ней было. Потом в этом объективном и мертвом мире прорезалась вдруг четкая мысль, и она состояла в том, что после второго соития Чечилия стала еще более не­уловимой и, следовательно, еще более реальной; так что, если бы каким-то чудом я сумел бы взять ее не два раза, а двести, я был бы так же неудовлетворен, как и в первый раз. Одним словом, я обладал ею тем менее, чем больше раз я ее брал, хотя бы потому, что, овладевая ею, я тратил силы, необходимые для того, чтобы владеть ею по-настоящему, то есть как-то так, как я не мог себе и предста­вить.

Тут я услышал, что Чечилия приоткрыла дверь ван­ной, и, приподнявшись на локте, сказал:

— Посмотри в шкафу, там есть для тебя подарок.

Я услышал, как она воскликнула:

— Подарок? Для меня? — Но в ее голосе не было ни удивления, ни радости; она отворила дверцу шкафа, взя­ла сумку, открыла ее, но я ничего этого не видел, потому что продолжал лежать на спине, уставившись в потолок. Однако через некоторое время я почувствовал на своих губах ее детский сухой поцелуй и услышал, как она про­шептала: «Спасибо». Я еще раз приподнялся: Чечилия, уже полностью одетая, стояла около стола и переклады­вала содержимое старой сумки в новую. Я снова упал на спину.

Глава шестая

Как вы, наверное, уже поняли, Чечилия не относи­лась к числу любителей поболтать, можно даже сказать, что естественным ее состоянием было помалкивать, и даже когда она говорила, все равно умудрялась ничего не сказать благодаря ошеломляющей краткости и безлично­сти своей речи. Казалось, в ее устах слова теряют свое реальное содержание, превращаясь в лишенные смысла звуки, словно она говорила на неизвестном мне иност­ранном языке. Отсутствие в ее выговоре чего-либо спе­цифического, свидетельствовавшего о принадлежности к определенной социальной или диалектальной группе, отвращение к общим местам и сведение разговора к про­стой констатации типа «сегодня жарко» усиливали это ощущение бессмысленности. Например, я спрашивал ее, что делала она вчера вечером, и она отвечала: «Вчера вечером я ужинала дома, а потом мы с мамой ходили в кино». Так вот, я сразу же замечал, что слова «дом», «ужин», «мама», «кино», которые в других устах значили бы то, что они и должны значить, и, следовательно, в зависимости от того, как они произносились, я мог бы понять, правду она говорит или лжет, в устах Чечилии оказывались всего лишь бессмысленным набором зву­ков, за которыми невозможно было вообразить ничего реального, будь то правда или ложь. Я часто спрашивал себя, как Чечилии удается разговаривать так, что. в ре­зультате возникает ощущение, что она ничего не сказа­ла? И пришел в конце концов к выводу, что выразить себя она была способна лишь одним путем — сексуаль­ным, не поддающимся словесной расшифровке, хотя, без сомнения, чрезвычайно своеобразным и убедительным; посредством же уст она поведать ничего не могла, оттого что этот канал связи был у нее как бы ненастоящим, без глубины и резонанса, ибо никак не сообщался с тем, что у нее внутри. Так что, глядя на нее в то время, как она после любовного акта лежала рядом со мною на спине, с раздвинутыми ногами, я невольно сравнивал горизон­тальный разрез ее рта с вертикальным разрезом лона и с изумлением отмечал, насколько второй был выразитель­нее первого, выразительнее именно в психологическом смысле, как бывает выразительно лицо, выдающее ха­рактер человека.

Однако же мне все-таки необходимо было знать, что в самом деле скрывалось за фразой типа «я ужинала дома, а потом мы с мамой ходили в кино», — действительно ли то был ужин, дом, мать и кино или свидание с крашеным актером; в конце концов жажда узнать о Чечилии как можно больше приобрела у меня почти болезненный ха­рактер, хотя совсем недавно, то есть до тех пор, пока я полагал, что, обладая ею физически, я постигаю ее до конца, все в ней казалось мне ясным, как день. Взять, к примеру, тему семьи. В свое время Чечилия со свойствен­ной ей немногословностью поведала мне, что она была в семье единственным ребенком, что жила она вместе с отцом и матерью, что они небогаты, потому что отец был болен и не работал. Тогда я удовлетворился этой инфор­мацией, почти благодарный Чечилии за то, что она не пожелала рассказывать мне обо всем подробнее, потому что единственное, что мне было от нее нужно, это то, чтобы она каждый день приходила в студию и спала со мной. Но, начиная с того момента, когда я стал подозре­вать ее в измене, Чечилия, из скучной и почти для меня несуществующей, превратилась в желанную и безогово­рочно реальную, мне захотелось узнать побольше и о ее домашней жизни, словно посредством этого знания я на­деялся достичь обладания, которого не мог добиться в любовном акте. И я принялся ее расспрашивать пример­но так, как расспрашивал когда-то о ее отношениях с Балестриери. Вот образец нашего разговора.

— Так твой отец болен?

— Да.

— Что с ним?

— Рак.

— И что говорят врачи?

— Они говорят, что у него рак.

— Да нет, я имею в виду — как им кажется, может он еще выздороветь?

— Нет, они говорят, что он не может выздороветь.

— Значит, он скоро умрет?

— Да, они говорят, что он скоро умрет.

— Тебя это огорчает?

— В каком смысле?

— Ну, что он умрет.

— Да.

— И ты так об этом говоришь?

— А как я должна говорить?

— Но ведь ты любишь отца?

— Да.

— Ну хорошо, пошли дальше. Твоя мать, какая она?

— Что значит какая?

— Ну, маленькая она или высокая, красивая или не­красивая, брюнетка или блондинка?

— Обыкновенная женщина, как все.

— Но как она выглядит?

— Никак она не выглядит.

— Что значит «никак»? Подумай, что ты говоришь!

— Я хочу сказать, что в ней нет ничего особенного. Такая же женщина, как все.

— Ты любишь мать?

— Да.

— Больше, чем отца?

— Это разные вещи.

— Что значит разные?

— Разные значит разные.

— Но в каком смысле разные?

— Не знаю, просто разные, и все.

— Ну хорошо, а твоя мать любит отца?

— Думаю, да.

— Почему ты так говоришь, ты в этом не уверена?

— Они ладят, стало быть, любят друг друга.

— И чем занимается твой отец целыми днями?

— Ничем.

— Что значит ничем?

— Ничем значит ничем.

— Но это только так говорится — ничем, на самом-то деле человек, даже если он ничего не делает, все-таки что-то делает. Да, твой отец не работает, но чем он занят целый день?

— Ничем.

— То есть?

— Ну, не знаю, как сказать. Он сидит все время в кресле около радиоприемника. Каждый день выходит ненадолго погулять, вот и все.

— Я понял. У вас квартира в Прати?

— Да.

— Сколько у вас комнат?

— Не знаю.

— Как не знаешь?

— Я никогда не считала.

— Но эта квартира большая или маленькая?

— Средняя. Не большая и не маленькая.

— То есть?

— Ну средняя.

— Ну хорошо, опиши ее мне.

— Обыкновенная квартира, как все. Нечего там описывать.

— Но в конце концов, она же не пустая, ваша квартира. В ней есть мебель?

— Да, самая обычная мебель — кровати, кресла, шкафы.

— И в каком она духе, эта мебель?

— Не знаю, мебель как мебель.

— Ну например, гостиная. У вас есть гостиная?

— Да.

— Что там стоит?

— Обычная мебель: стулья, столики, кресла, диваны, как бывает в гостиных.

— И какого она стиля, эта мебель?

— Не знаю.

— Ну хотя бы какого цвета?

— У нее нет цвета.

— Как это нет?

— Нет у нее цвета, она позолоченная.

— А, понял. Но золото — это ведь тоже цвет. Тебе нравится твой дом?

— Не знаю. Нравится — не нравится. Я так мало там бываю.

Я мог бы продолжать в этом духе до бесконечности. Но, мне кажется, я привел хороший пример того, что я называл неспособностью Чечилии что-то определить. Кто-то может из этого сделать выводы, что Чечилия была глупа и к тому же лишена всякой индивидуальнос­ти. Но это не так. То, что она не была глупа, доказыва­лось, между прочим, тем, что я никогда не слышал от нее глупостей, что же касается индивидуальности, то, как я уже говорил, она проявляла ее не в разговорах, так что приводить тут одни только речи, не сопровождая их опи­санием ее мимики и телодвижений, — это то же самое, что читать оперное либретто, не слыша музыки, или сце­нарий, не видя экранного изображения. Я привел пример подобного разговора для того, чтобы показать, что речь Чечилии была такой бесцветной и схематичной просто оттого, что обо всем, о чем я ее расспрашивал, она знала столько же, сколько я, а может, и меньше. Она жила с отцом и матерью в Прати и была любовницей Балестрие­ри, но она не давала себе труда рассмотреть окружающих ее людей и вещи и потому по-настоящему их просто не видела и тем более о них не задумывалась. В общем, от самой себя и от мира, в котором она жила, она была так же далека, как те, кто не знал ни ее, ни ее мира.