Скука

Моравиа Альберто

Я попытался осмыслить все это получше, но заметил, что это мне дается с трудом, потому что мне было больно. Итак, Чечилия не пришла; итак, она даже не потрудилась представить мне какие-то оправдания; итак, она меня разлюбила или, во всяком случае, любила меня не на­столько, чтобы быть пунктуальной или хотя бы предуп­редить; иными словами, она любила меня чрезвычайно мало. И тут я неожиданно с удивлением осознал, что за все два месяца, пока длилась наша связь, Чечилия ни разу не сказала, что любит меня, и я ее ни разу об этом не спросил. Разумеется, можно было считать признанием в любви то, что она мне отдавалась, показывая тем самым, что ей со мной хорошо. Но вполне возможно — и это я понял только сейчас, — что это не значило ровно ничего.

О том, что это «принесение тела в жертву» не значило для

нее ничего, я мог бы догадаться и по тому, как мало она придавала этому значения. Такие вещи нельзя не чувствовать: Чечилия отдавала мне себя с тем поистине дикарским, простодушным безразличием, с каким, сни­мая с шеи, дикарь отдает алчному завоевателю амулет из драгоценных камней. Можно было подумать, что она не знала поклонников, которые дали бы ей почувствовать, каким желанным может быть женское тело. Правда, Ба­лестриери ее обожал и даже умер от этого обожания, но, казалось, Чечилия до сих пор этому удивляется, как вещи, с ее точки зрения, глупой и непростительной.

Неожиданно я почувствовал укол в сердце и вздрог­нул. Уколола мысль, которая заставила меня почти фи­зически ощутить бесплодность всех моих размышлений перед лицом этого отсутствия: «Что бы ты там ни приду­мывал, а Чечилия все-таки не пришла!» Я посмотрел на часы и заметил, что со времени моего пробуждения про­шло уже тридцать минут: Чечилия, конечно, сегодня не придет. И я больше не желал убеждать себя в том, что ее отсутствие мне безразлично.

Я подумал, не заболела ли она — единственная при­чина, которая могла бы объяснить ее поведение, не посе­яв во мне подозрений, и вскочил с дивана, чтобы ей по­звонить. И только тогда, с ощущением совершающегося открытия, понял, что никогда не звонил Чечилии, ни разу. Это она мне всегда звонила, каждый день, а я не звонил, потому что мне это было не нужно. Такое полное отсутствие любопытства с моей стороны показалось мне весьма знаменательным. Я никогда не звонил Чечилии, потому что никогда не пытался установить с ней настоя­щие отношения. Так они и стали ничем: скука легко их подорвала, и в конце концов я даже решил покончить с ними совсем.

Номер Чечилии ответил загадочным молчанием, вер­нее, молчание казалось мне загадочным, потому что Че­чилия с той минуты, как она не пришла, сама стала загад­кой, укрывшейся в этом молчании, как зверь в норе. Од­нако будучи загадочным, это молчание все-таки не было окончательным. Без особой уверенности, как игрок, ко­торый после нескольких проигрышей все-таки не теряет надежды отыграться, я надеялся, что в конце концов в трубке раздастся голос Чечилии. Но вместо этого про­изошла странная вещь: гудки прервались, то есть кто-то взял трубку, но не произнес при этом ни слова, мне пока­залось, что на той стороне я различил что-то вроде уча­щенного дыхания, а потом вздоха. «Алло, алло! — кричал я, — кто у телефона?» — пока не услышал, как там поло­жили трубку. В ярости я снова набрал номер, но мне снова ответило молчание, наполненное этим таинствен­ным дыханием, и под конец трубку опять положили. Я набрал номер в третий раз и ждал очень долго, но никто не подошел.

Оставив в покое телефон, я вернулся на диван. Пона­чалу я был так поражен, что вообще ничего не соображал. Мне было ясно только одно: в тот самый день, когда я решил сообщить Чечилии о нашем разрыве, Чечилия, не знаю почему, впервые не явилась на свидание, то есть фактически сама спровоцировала меня на разрыв, кото­рый я только еще собирался ей предложить. Я испытывал то самое неприятное чувство, которое испытывает чело­век, спускающийся по крутой темной лестнице, когда, готовясь преодолеть последнюю ступеньку, вдруг нащу­пывает ровную поверхность лестничной площадки и те­ряет равновесие именно потому, что ступеньки, которой он ждал, на самом деле не оказалось.

Безотчетно, чисто механически я поднялся, подо­шел к двери, открыл ее и взглянул в сторону входной двери, словно надеясь, что из-за угла сейчас появится Чечилия. Потом я посмотрел в другую сторону, и мой взгляд, обежав все двери, задержался на двери Балестриери. Я не мог не подумать о том, что и Балестриери, наверное, вот так же, Бог знает сколько раз, выглядывал в коридор, чтобы посмотреть, не появится ли из-за угла опаздывающая Чечилия. Я знал, что в его студии пока никто не живет, говорили даже, что там хочет поселить­ся сама вдова. В день нашей первой встречи Чечилия оставила ключ от комнаты старого художника у меня на столе и так его и не взяла, а я забросил его в какой-то дальний ящик, словно предчувствуя, что он мне еще понадобится. Внезапно мне захотелось очутиться в тех стенах, где Балестриери мучился от той же неясности, от которой сейчас мучился я.

Я взял ключ и, оставив дверь полуоткрытой, чтобы Чечилия, если она все-таки явится, могла войти, напра­вился к студии Балестриери.

Когда я зажег искусственные, с искусственным же нагаром, свечи центральной люстры, студия с ее подде­ланной под старину мебелью и темно-красным Дамаском показалась мне еще более мрачной, чем в первый раз. Ступая по толстому ковру и с отвращением вдыхая засто­явшийся, пыльный, дурно пахнущий воздух, я подошел к стоящему посреди комнаты большому, громоздкому, вы­держанному в стиле Возрождения столу, блестящая по­верхность которого за два месяца запустения покрылась густым слоем пыли. На нем стоял телефон, рядом лежал телефонный справочник и зеленая квитанция об уплате. Я подумал, что вдова, должно быть, и в самом деле соби­рается сюда переехать, раз уж платит за телефон; потом мой взгляд упал на записную книжку, с переплетом «под мрамор». Я взял ее и начал листать. Почерк Балестриери, крупный, четкий, корявый, почему-то привел мне на па­мять его слишком широкие плечи и огромные ступни. Меня поразило количество женских имен, просто имен без фамилий, почему-то все они были на одной страни­це: Паола, Мария, Милли, Инес, Даниэла, Лаура, Со­фия, Джованна и т.д., и т.д. Зная привычки Балестрие­ри, я не сомневался, что все это были имена тех легко­мысленных барышень, которые когда-то, до того как началась его великая любовь к Чечилии, столь часто его посещали. Я продолжал листать, мне хотелось увидеть страницу с буквой «ч». Вот оно, имя Чечилии, и рядом телефон, по которому я только что тщетно пытался доз­вониться. На мгновение я замер, не отводя глаз от этого имени и этих цифр и думая о том, сколь различны были чувства Балестриери в тот день, когда он делал эту за­пись, и потом, когда он открывал эту страницу, прежде чем позвонить Чечилии. Под конец ему, наверное, уже и не надо было прибегать к услугам справочника, потому что он знал номер наизусть; но все равно он время от времени, наверное, смотрел на страницу с буквой «ч», вспоминая тот роковой час, когда он записал это имя и этот номер. Неожиданно на столе зазвонил телефон.

Поколебавшись, я взял трубку. У меня было странное чувство, будто я — это не я, а Балестриери, и что сейчас я услышу в трубке голос Чечилии. Это предчувствие не­ожиданно сбылось: я услышал по телефону знакомый голос, который спросил: «Это ты, Мауро?» Стало быть, Балестриери звали Мауро. Какая-то болезненная тошно­та подступила к горлу, и у меня сжалось сердце. Так, значит, это действительно была Чечилия, и она звонила не мне, а Балестриери, то есть человеку, который умер, и она знала о том, что он умер.

Все это длилось одно лишь мгновение. Я сказал еле слышно: «Нет, это Дино», и голос, сразу же потерявший всякое сходство с голосом Чечилии и, более того, обнару­живший полное с ним несходство, словно сходство это было порождением моей фантазии, в замешательстве сказал:

— О, простите, это квартира Балестриери?

— Да.

— А что, Балестриери нет? Видите ли, меня четыре месяца не было в Риме, и я просто хотела узнать, как он там. А вы что, его друг?

— Да. А вы кто?

— А я Милли, — заверила девушка горячо и как-то многозначительно, словно намекая на интимность своих отношений с художником.

— Видите ли, синьорина Милли, синьор Балестрие­ри… уехал.

— Да? А вы не знаете, когда он вернется?

— Не могу сказать.

— Ну хорошо, если вы его увидите, скажите, что зво­нила Милли.

Я положил трубку и на мгновение замер, пытаясь про­анализировать смутное и неприятное чувство, вызванное у меня этим звонком. Потом я заметил, что в студии холодно, что холод пробирает меня до костей. Какой-то особенный холод, отдающий пороком и тленом, могиль­ный и в то же время альковный, холод алькова, который стал могилой. Говоря по телефону, я сел, может быть, потому, что был потрясен, услышав голос Чечилии. Я поднялся со стула и вышел в коридор.