Скука

Моравиа Альберто

Вернувшись в свою студию, я взглянул на телефон и, так как не ждал уже больше никого, понял, что посмот­рел на него, чтобы понять, сколько времени осталось до того утреннего часа, когда мне обычно звонила Чечилия. И сразу же подумал, что думаю об этом в первый раз, и еще понял, что отныне и впредь подобные мысли будут посещать меня все чаще и чаще.

Глава пятая

На следующее утро, поразмыслив еще раз о несосто­явшемся визите Чечилии, я пришел к убеждению (вер­нее, заставил себя к нему прийти), что вчерашнее ее от­сутствие никак не связано с нашими отношениями. Я по-прежнему желал расстаться с Чечилией, но не с той, которая меня не любит и не является на свидание, — Чечилия, с которой я желал расстаться, должна была быть в меня влюблена или по крайней мере я должен был быть уверен в том, что она в меня влюблена. И дело тут было вовсе не в той специфической разновидности любви, ко­торая называется par d'epit [3] и заставляет нас

любить тех, кто нас не любит, и охладевать к тем, кто любит. Нет, просто Чечилия, которая меня любила, казалась мне скучной, то есть как бы несуществующей, в то время как Чечилия, которая меня не любила, обретала в моих гла­зах свойства реальности. Я предпочитал думать, что Че­чилия меня любит, потому что в таком случае мне не надо было пересматривать свое решение с нею расстаться, в то время как мысль о том, что она перестала быть скучной, то есть стала для меня реально существующей, меня пу­гала: я боялся, что этого испытания я не выдержу.

3

Назло (фр.).

Между тем тут возникала еще одна проблема, вроде бы не очень серьезная, но неприятная: следует ли мне позвонить ей первым или лучше дождаться, чтобы позво­нила она? Обычно Чечилия звонила мне по утрам в одно и то же время, около десяти, чтобы поздороваться и дого­вориться о свидании на вторую половину дня. То есть я мог просто подождать ее звонка, но в то же время я боял­ся, что если она уйдет из дому, не позвонив, то, решив­шись наконец позвонить, я уже ее не застану и весь день проведу в ожидании, которое будет от всей этой неопре­деленности весьма мучительным. С другой стороны, я не мог не заметить, что и в этих моих размышлениях по поводу телефонного звонка проблема представала все в том же виде: я хотел, чтобы Чечилия позвонила мне пер­вой, потому что, сделавшись доступной, она стала бы для меня, как и прежде, несуществующей; если же позвонил бы я, мне пришлось бы думать о ней как о чем-то реаль­ном, потому что в этом случае все становилось ускольза­ющим и проблематичным. В три часа, когда я все еще продолжал это обдумывать, в глубине комнаты зазвонил телефон, его трели — нежные, меланхолические, ирони­ческие — как бы давали мне понять, что все мои размыш­ления, как бы ни были они проницательны, рядом с этим звонком не стоят ровно ничего. Я встал, подошел к теле­фону, снял трубку и сразу же услышал голос Чечилии.

— Ну наконец-то! Где ты был?

Я тихо сказал:

— Тут, в студии. Просто я не сразу услышал.

Наступила пауза, потом она сказала:

— Я не смогла позвонить утром — у нас сломался те­лефон. Значит, как всегда?

Тут я не удержался и спросил довольно резко:

— А вчера? Почему ты не пришла вчера?

Я ждал объяснения, правдивого или лживого, но, в общем, определенного. Вместо этого я услышал фразу, повергшую меня в замешательство.

— Потому что не смогла.

— И почему же ты не смогла?

— Я была занята.

— Ну хорошо, — сказал я в ярости, узнавая в этом ответе редкостное умение Чечилии не сказать правды и в то же время не соврать.

— До скорого.

— До скорого. Чао.

Я тут же заметил, что тот факт, что она позвонила первой, не принес мне ожидаемого облегчения. Да, по­звонила она первой, но благодаря своей уклончивости осталась такой же загадочной и ускользающей, как если бы не позвонила вовсе. Сам этот звонок, который должен был сделать ее в моих глазах зависимой от меня и, следо­вательно, не существующей, не означал на самом деле ничего. А между тем мне надо было как-то с нею расста­ваться, раз уж я принял такое решение.

К тому же надо было еще как-то жить, то есть убить те два часа, которые оставались до прихода Чечилии. Чтобы вам стало понятно снедающее меня нетерпение, скажу, что, не зная, чем заняться, я подумал даже, не вернуться ли мне к живописи после почти двухмесячного перерыва.

Я сказал себе, что, если мне удастся нарисовать что– нибудь на холсте, который до сих пор красовался на под­рамнике, у меня будет одной причиной больше расстаться с Чечилией: ведь я знал, что только живопись сможет за­полнить пустоту, которая возникнет в моей жизни после нашего разрыва. Но мне достаточно было только взгля­нуть на холст, чтобы понять, что я не способен не только что-либо нарисовать, но даже поднять руку, чтобы провес­ти хотя бы штрих. Потому что на тот момент я ощущал себя связанным, хотя и весьма неопределенно, лишь с од­ним предметом, и этим предметом были мои отношения с Чечилией, которые я собирался порвать. Так что же я, черт возьми, смогу нарисовать на этом холсте, который я под­писал в день первой встречи с Чечилией, заявив тем самым, что с живописью у меня покончено навсегда? Чтобы отвлечься, я начал читать Кандинского, страницы, посвя­щенные именно пустому холсту: «Пустой холст. На пер­вый взгляд действительно пустой, безмолвный, безучаст­ный. Словно бы оглушенный. На самом деле вибрирую­щий внутренним напряжением, кричащий тысячью не­слышных голосов, исполненный затаенного ожидания. Немного испуганный, потому что он может подвергнуться насилию. Но послушный. Он охотно исполняет все, что от него требуют, и молит только о снисхождении. Он может привести ко всему, но не все может вынести. Он восхити­телен, пустой холст, он прекраснее многих картин…» и т.д., и т.д. Но тут книга выпала у меня из рук, и я почти бегом вышел из комнаты.

Я знал, куда мне нужно идти, хотя вел меня не разум, а нюх, почти собачий: нюх охотничьей собаки, который ведет ее через леса и поля. С виа Маргутта я свернул на улицу Бабуино и пошел прямо к площади Испании, быс­тро и легко, ловко уворачиваясь от толпы, теснящейся перед витринами, — точно так, как если бы, боясь опоз­дать, спешил на свидание. Так я прошел метров сто, пока впереди не увидел Чечилию. Она тоже шла очень быстро, как человек, который знает, куда идет, и торопится к цели. Сначала я решил было ее догнать, но потом замед­лил шаг и пошел следом. Внезапно я заметил, что никог­да не ощущал ее столь реально существующей, как сей­час, когда собирался ее покинуть; мне нравилось ощу­щать эту реальность и в то же время хотелось понять, почему она открылась мне только сейчас. Я внимательно взглянул на Чечилию, и мне показалось, что я смотрю на нее как будто впервые, и даже воздух вокруг был новым, каким он был, наверное, в первый день творения. Осо­бенности ее внешности вдруг стали заметнее, чем обыч­но, то есть они стали заметнее сами по себе, оставаясь такими независимо от того, смотрел я на нее или нет: курчавое облако каштановых волос, которое не воспри­нималось как прическа, потому что невольно заставляло вспомнить о густом спутанном руне ее лобка; поворот шеи, которой не было видно, но она чувствовалась, гиб­кая и грациозная; длинный мохнатый зеленый свитер, приподнимающийся на груди, пышной и крепкой, кото­рая — я знал — была под ним голой, так что нежные со­ски терлись о грубую шерсть; короткая черная узкая юбка, под которой при каждом шаге перекатывались округлости ягодиц. В общем, все ее тело, казалось, при­тягивало мой взгляд и впитывало его с той же жадно­стью, с какой земля впитывает дождь. Но кроме всех этих внешних форм, которые вдруг бросились мне в гла­за, я впервые за все это время оказался способен уло­вить реальность, так сказать, второго плана: то, что оду­шевляло эти формы, и без того такие живые. Я наконец понял, что это была за реальность: в каждой клеточке ее тела, в каждом движении жила какая-то бессознательная стихийная сила, которая, казалось, и увлекает ее вперед, словно она была сомнамбулой с закрытыми глазами и выключенным сознанием. Именно эта сила и притягива­ла меня и делала Чечилию в моих глазах такой реальной.

Дойдя до площади Испании, она решительным ша­гом двинулась к лестнице. Я на минуту остановился и перевел взгляд с нее на то место, куда она, по-видимому, направлялась: там я увидел мужчину, который, судя по всему, кого-то ждал, стоя под тентом продавца цветов. Это был молодой человек, рослый и крепкий, с двумя характерными чертами, которые сразу же бросились мне в глаза: у него были очень широкие плечи, заставляющие предположить атлетическое сложение, и золотистые кра­шеные, травленные перекисью волосы. Чечилия тем вре­менем уже перешла через площадь Испании и направля­лась прямо к нему, не ускоряя шага, но так, как будто ее стремительно увлекало вперед само движение ее вызыва­юще покачивающихся бедер. Подойдя к мужчине, Чечи­лия остановилась, и мне показалось, что они пожали друг другу руки. Я подошел поближе. Теперь они разговарива­ли, причем Чечилия, поднявшаяся на первую ступеньку лестницы, все равно была ниже его ростом.

Я стоял совсем рядом с ними, но, насколько я мог понять, Чечилия меня не замечала. Тогда я подошел к ним вплотную, на расстояние одного шага, но она все равно меня не видела. Я поднялся на первую ступеньку и обошел ее кругом, чуть ли ее не касаясь. Она продолжала разговаривать с крашеным господином и весело смея­лась; на какой-то миг ее большие темные глаза останови­лись на мне, но и на этот раз, как это ни невероятно, мне пришлось констатировать, что она меня не увидела. Я фиксировал все это механически, стараясь не думать о происходящем, и понял вдруг, что поступаю так, потому что все это заставляет меня страдать. В конце концов я укрылся за тентом цветочника в нескольких шагах от них.

И тут крашеный юноша взял Чечилию под руку лю­бовным движением, показавшимся мне весьма красно­речивым, и подвел ее как раз к тенту, за которым я пря­тался. Продолжая прижимать к себе ее локоть, он выбрал в ведре букетик фиалок и протянул его Чечилии. Чечилия поднесла фиалки к носу, молодой человек заплатил, и все так же, под руку, они стали подниматься по лестнице к Тринитб-деи-Монти. И только тут я заметил, что на юно­ше был короткий зеленый плащ, — поначалу я этого не увидел.

После того как они исчезли из виду, я некоторое вре­мя еще постоял, глядя вверх, на лестницу. Я чувствовал не отпускающую меня ни на минуту острую боль и в то же время бессильную ярость из-за того, что чувствую эту боль. Я понимал, что, покуда испытываю эту боль, я не смогу сделать то, чего я по-прежнему хотел: расстаться с Чечилией. И еще я понял, что рядом с Чечилией я обре­чен либо страдать, либо скучать: до сих пор я скучал и потому хотел с ней расстаться, а теперь страдал, потому что чувствовал, что не смогу с ней расстаться, пока снова не начну скучать.

Эти и подобные размышления, видимо, захватили меня целиком, потому что, к великому своему удивле­нию, я вдруг обнаружил, что нахожусь в своей студии: ничего не видя сквозь густую пелену своих мыслей, я, видимо, механически проделал весь обратный путь до виа Маргутта и, войдя в комнату, бросился на диван. Будильник на столе показывал половину пятого, то есть до прихода Чечилии оставалось всего полчаса. Мне уже нечем было себя занять, мне оставалось только ждать. И мне вдруг показалось, что эти полчаса мне не преодолеть, время как будто остановилось и ждало от меня какого-то толчка, чтобы возобновить свое течение. Но на самом-то деле это не время, это я остановился, прикованный к мысли, которая не желала сдвинуться с места, какие бы усилия я ни прилагал.